Когда мы добрались до водоема, Лучик окунул морду глубоко в воду. Я посмотрел на его шею, круто опускающуюся от луки седла, и, положив одну руку на круп пони, откинулся назад, чтобы не смотреть в водоем.
Лучик шумно втянул воду, но минуту спустя поднял голову над самой поверхностью и, вздыбив уши, посмотрел на выгон за водоемом. С морды стекала вода.
Все, что делал Лучик, производило на меня потрясающее впечатление. Вот, значит, каково это – сидеть верхом на пони, когда никто не указывает тебе, что делать, вот так пони пьет, оставшись наедине с сидящим в седле всадником; вот каково это – ездить верхом.
Я посмотрел на землю, на разбросанные по ней камни, за которые зацепился бы костыль, на грязь возле кромки воды, где костыль поскользнулся бы. Сейчас это не представляло для меня никаких трудностей. Сидя верхом на пони, мне не нужно было думать об этом.
Высокая трава, цеплявшаяся за костыли, крутые подъемы, преодолевая которые я начинал задыхаться, грубая, неровная земля – обо всем это я думал теперь отстраненно, не тревожась, будучи счастлив, что они больше не могут повергнуть меня в отчаяние пусть даже и на минуту.
Лучик снова начал пить. Я наклонился вперед и снизу коснулся его шеи, ощутив, как вода, пульсируя, проходит по его горлу. Он был теплым, сильным и быстрым и имел большое сердце. Я вдруг ощутил острую, страстную любовь к этому пони.
Закончив пить, Лучик повернулся, и я едва не свалился, но меня это больше не беспокоило. Весь обратный путь я спокойно держался за луку седла. Лучик шел подо мной без малейших усилий, без сопротивления, и мне казалось, что его ноги стали моими.
Боб помог мне слезть.
– Ну, как он бежал? – спросил он.
– Хорошо, – сказал я. – Завтра снова поведу его на водопой.
Глава тридцатая
Теперь я ежедневно ездил на Лучике к водоему. Я сам седлал его и надевал узду, потом подводил его к Бобу, а тот подсаживал меня и ставил костыли у школьной стены.
Через несколько недель я уже перестал думать только о том, как бы удержаться в седле. Я чувствовал себя увереннее и не так крепко держался за луку.
Но я по-прежнему не пользовался поводьями, а потому не мог ни сдержать пони, ни направить его в нужную сторону. Разгуливая по лесу или катаясь в кресле, я постоянно обдумывал это затруднение. По вечерам перед сном я мысленно изобретал седла с движущимися ручками, со спинками, как у стульев, с ремнями, чтобы привязывать ноги к бокам лошади, но, сидя на спине Лучика, понимал всю тщету своих фантазий. Я должен научиться держать равновесие без помощи ног, постичь искусство верховой езды без рук!
На последних нескольких ярдах до водоема я начал понуждать Лучика перейти на рысцу. Это расстояние постепенно увеличивалось, и вот он бежал уже последние сто ярдов.
Такие прогулки нельзя было назвать приятными. Меня ужасно трясло в седле, я подскакивал то вверх, то вниз, а смягчить толчки при помощи ног мне было не под силу.
Ребята наблюдали за мной, но воздерживались от критики. Они давно уже привыкли к тому, что я все делаю по-своему. Я едва держался в седле, и, казалось, вот-вот упаду, но заметив, что я совершенно не боюсь падения, они утратили интерес к этому зрелищу.
Те, кто ездил в школу верхом, по дороге домой часто пускались в галоп. Меня поражало, как легко у них это получается. Мне не терпелось как можно лучше освоить верховую езду. Ведь если они умели это делать, я, конечно же, тоже мог научиться.
Но мой разум требовал результатов, которые мое тело не могло предоставить. Месяц за месяцем я ездил к водоему, но качество моей езды не улучшалось. Мне все еще приходилось держаться, я ни разу не скакал даже легким галопом и не мог направлять пони. Целый год мне приходилось довольствоваться шагом и легкой рысцой на пути к водоему, а потом я решил, что поскачу галопом, даже если упаду с лошади.
Я спросил Боба, легко ли при галопе удержаться в седле.
– Да проще простого! – сказал он. – Это как будто сидишь на лошадке-качалке. Легче, чем при рысце. Когда Лучик идет галопом, никогда не отрываешься от седла. У него шаг не как у пони, а как у лошади.
– А он может перейти на галоп сразу, без быстрой рыси?
Боб заверил меня, что может.
– Наклонись и чуть-чуть подстегни его, – наказал он. – Хлопни его пятками, и он сразу пойдет галопом.
В тот день я попробовал. Перед водоемом был небольшой подъем; достигнув его, я наклонился вперед и тронул Лучика пяткой «хорошей» ноги. Он тут же пошел легким галопом, и я стал подпрыгивать в такт волнообразным, ритмичным движениям. Свежий ветер дул мне в лицо, хотелось кричать от радости. Пони перешел на шаг и остановился у водоема; когда он начал пить, я свободно откинулся в седле и почувствовал, что весь дрожу.
После этого я скакал галопом каждый день, уверенно чувствуя себя даже тогда, когда Лучик резко поворачивал у школьных ворот.
Но я все еще держался за луку седла.
У водоема сходились две дороги. Одна шла мимо школы, другая сворачивала на улицу за школьным зданием и там вливалась в большую дорогу. Ею редко кто пользовался. Три неровные колеи, оставленные лошадьми и повозками, иногда проходившими по ней, вились в траве между глухими изгородями.
Одна изгородь состояла из четырех рядов колючей проволоки, натянутой между столбами. Вдоль нее шла дорожка к водоему, протоптанная бродячим скотом. Клочки рыжей шерсти торчали на проволоке там, где животные, проходя, задевали за шипы.
Иногда я подумывал о том, чтобы вернуться в школу этой дорогой, но поскольку я не мог управлять Лучиком, мне приходилось довольствоваться той дорогой, которую предпочитал он.
Одним зимним днем я посильнее ударил его пяткой на повороте от водоема, и он перешел на быстрый галоп, но, вместо того чтобы скакать в школу обычным путем, неожиданно свернул на эту тропу.
Я был доволен. Возвращаясь с прогулок у подножия горы Тураллы, я часто вынужден был устраивать себе здесь передышку, и это место прочно связалось в моем сознании со страшной усталостью и одышкой. Нелегко мне было преодолевать густую траву и глубокие выбоины, но теперь я смотрел, как они быстро проносятся подо мной, и удивлялся легкости, с которой передвигался по ним. Сегодня у меня не возникло никаких тревожных мыслей, связанных с этим местом, и я с любовью смотрел на ухабистую землю.
Лучик свернул с дорожки и поскакал по узкой тропке для скота – такого маневра я никак не ожидал. Когда он пошел этим путем, я понял, какая мне грозит опасность, и обеими руками надавил на луку седла, как будто таким образом мог увести пони подальше от забора, усеянного шипами.
Однако он упорствовал, и я посмотрел на «плохую» ногу, которая беспомощно болталась в стремени, и на шипы, мелькавшие всего в нескольких дюймах от нее.
На мне были длинные бумажные чулки, подвязанные выше колена. Под чулком «плохая» нога была перебинтована, чтобы защитить ее от ознобышей – болячек, которыми она всегда покрывалась зимой.
