Я словно забыл, для чего приехал в Германию. Я вспоминал о мыловарении лишь тогда, когда получал письма от отца, и, обманывая и его, и себя, писал, что пока занят изучением языка и что вот-вот устроюсь на мыловарню. Проходили похожие друг на друга дни. Я обошел весь город, посетил все музеи и даже побывал в зоопарке. Меня повергало в отчаяние, что я осмотрел миллионный город за несколько месяцев, и больше в нем нет для меня ничего нового. Я говорил себе: «Вот тебе и Европа! И чего в ней такого?» и пришел к выводу, что и весь мир, в сущности, довольно скучен. Обычно после обеда я бродил по большим улицам в толпе и наблюдал за прохожими: женщины шли по домам с серьезными лицами, будто их ждали очень важные дела, или же, навалившись на руку мужчин, томно улыбались, а мужчины еще хранили твердый армейский шаг.
Чтобы совсем уж не обманывать отца, я при помощи нескольких знакомых турков обратился на одну фабрику, занимавшуюся изготовлением дорогого мыла. Немецкие рабочие, работавшие на той фабрике, входившей в состав одной шведской промышленной группы, встретили меня тепло, со вниманием, вызванным еще не забытым братством по оружию, однако воздержались от того, чтобы посвятить меня в большие тайны мыловарения, нежели те, о которых я узнал на нашей мыловарне в Хавране. Возможно, то был секрет фирмы. Возможно, они повели себя так потому, что не увидели во мне особой заинтересованности предметом и решили не тратить времени впустую. Постепенно я перестал бывать на фабрике, а они не задавали вопросов; письма от отца приходили все реже, и я продолжал жить в Берлине, не задумываясь о том, что делать дальше и зачем я сюда приехал.
Три раза в неделю по вечерам я брал уроки немецкого у своего отставного офицера, днем разглядывал картины по музеям и картинным галереям, которые то и дело открывались тут и там, и ощущал запах капусты еще на расстоянии ста шагов от пансиона. Я уже не скучал, как раньше, в первые месяцы после приезда. Я старался читать немецкие книги и со временем стал получать от этого больше удовольствия. Со временем такое чтение стало почти что пристрастием. Лежа на кровати, я раскрывал перед собой книгу, клал рядом старый толстый словарь и часами пребывал в таком положении. Мне даже часто не хватало терпения искать слова в словаре, и, поняв смысл предложения, я читал дальше. Перед моими глазами словно бы раскрывался новый мир. Те книги, что я читал теперь, рассказывали не только о героях, необыкновенных людях или невиданных приключениях, подобно переводным или турецким романам времен моего детства и юности. Почти во всех них я находил частицу самого себя и того, что меня окружало, фрагменты того, что я видел и слышал. Мне казалось, что я начал понимать, замечать и только сейчас оценивать по-настоящему то, чего раньше не видел и не понимал, хотя всегда с этим жил. Самое большое впечатление на меня произвели русские писатели. Я часто за один присест прочитывал большие рассказы и повести Тургенева. Одна из них произвела на меня особое впечатление. Девушка, героиня повести под названием «Клара Милич»
[12], влюбилась в глуповатого юношу, но, не говоря об этом никому, от стыда, что любит такого человека, страдала от безответной сильной страсти и в конце убивала себя. Почему-то ее история показалась очень мне близкой. Она казалась мне похожей на меня тем, как она не могла никому поведать, что происходило у нее в душе, тем, как она с огромной ревностью и недоверием таила в себе самые сильные, глубокие и прекрасные свои черты.
Мастера старинной живописи в музеях тоже дарили мне возможность не скучать. Бывало, я часами разглядывал какую-нибудь картину в Национальной галерее, а затем много дней вспоминал какое-то лицо или пейзаж.
Скоро должен был исполниться год с тех пор, как я приехал в Германию. Однажды, я хорошо помню, в один из дождливых темных октябрьских дней я листал газеты, и мне на глаза попалась критическая заметка об одной выставке, которую открыли «новые» художники. Я не разбирался особенно в новомодных веяниях искусства. Возможно, в их произведениях была претензия, склонность к тому, чтобы любым способом обратить на себя внимание, показать себя; все это не нравилось мне потому, что противоречило моей натуре… Я даже дочитывать статью в газете не стал. Но через несколько часов, когда, бродя наобум по улицам, я совершал свою ежедневную прогулку, я заметил, что стою перед зданием, где открылась выставка, о которой писали в газете. Важных дел у меня не было. Повинуясь случаю, я зашел и долго расхаживал по залам, равнодушно разглядывая большие и маленькие картины, развешенные на стенах.
Большинство рисунков вызывало желание улыбнуться: угловатые колени и плечи, непропорциональные головы и тела; пейзажи, которые пытались передать нечто яркими резкими красками, словно были сделаны из бумаги для труда. Хрустальные вазы, бесформенные, как кусок битого кирпича; безжизненные цветы, много лет пролежавшие в книгах; и, наконец, ужасные портреты, которые напоминали фотографии из полицейской картотеки преступников… Но как бы там ни было, публика развлекалась. Вероятно, художники, которые пытались, затратив мало труда, справляться с большими задачами, заслуживали негодования. Однако наказание остаться никем не понятыми и быть смешными они принимали с таким патологическим удовольствием и радостью, что зрителю оставалось только сочувствовать им.
У одной из стен большого зала рядом с дверью я внезапно замер. Не могу рассказать о чувствах, которые я испытал в тот момент, в особенности сейчас, после того, как прошло столько лет. Помню только, что стоял там, как пригвожденный, перед портретом женщины в меховом манто. Люди, проходившие мимо, рассматривая картины, толкали меня справа и слева, но я не мог сойти с того места, где стоял. Что так поразило меня в том портрете? Я не могу этого объяснить. Могу только сказать, что лицо на нем имело странное выражение, какого я никогда не видел ни у одной женщины – немного дикое, немного надменное и очень волевое. Хотя я с первого мгновения знал, что никогда, нигде не видел этого лица или похожего на него, меня охватило чувство, будто мы с этой женщиной знакомы. Это бледное лицо, эти черные брови и черные глаза; эти темно-каштановые волосы и, самое главное, это выражение, сочетающее в себе наивность и страсть, беспредельную грусть и сильную волю, не могло быть мне чужим. Я знал эту женщину из книг, которые читал с семи лет, из призрачного мира, который создавал для себя с детства. В ней была частичка Нихаль Халида Зин
[13], Меджхуре Веджихи-бея
[14], прекрасной дамы рыцаря Буридана
[15] и Клеопатры, о которой я читал в книгах по истории; и даже матери Мухаммеда Амине-хатун, которую я представлял себе, когда слушал мевлюд
[16]. Она была воплощением всех женщин из моих грез, неким их синтезом. Сквозь мех ее шубы из дикой кошки проглядывала шея, которая, хотя и оставалась в тени, была явно матового белого цвета; овал лица был слегка обращен влево. Черные глаза женщины смотрели вниз, как будто она была погружена в глубокие, неясные мысли; она словно с последней надеждой искала что-то, что, как была уверена, не сможет найти. Несмотря на это, в ее грустном взгляде была видна и некоторая удовлетворенность своей участью. Она словно бы говорила: «Да, я не смогу найти то, что ищу… Ну и что?» Это выражение удовлетворенности проявлялось и на ее немного полных губах, нижняя из которых была чуть крупнее. Ее веки были слегка припухшими. Брови были не густыми, но и не слишком тонкими, зато довольно короткими; ее темно-каштановые волосы, обрамляя угловатый и довольно широкий лоб, ниспадали вниз и смешивались с мехом манто. Подбородок был слегка выпячен вперед и заострен. Нос был тонким, с крупными ноздрями.
