Дрожащими руками я перелистал каталог. Я надеялся найти там какие-либо сведения об этой картине. Ближе к концу, в нижней части страницы, на уровне номера страницы я прочитал всего три слова: «Maria Puder, Selbstportrât» – «Мария Пудер, автопортрет». Больше ничего не было. Видимо, это произведение художницы, ее собственный портрет, было единственной ее работой на выставке. Меня это немного обрадовало. Я втайне боялся, что другие картины женщины, создавшей такой превосходный портрет, не произведут на меня такого же впечатления и, может быть, даже убавят мой изначальный восторг. Я остался на выставке допоздна, бродил по залам, невидящими глазами смотрел на другие картины и затем, быстро вернувшись на прежнее место, долгое время любовался портретом. Каждый раз я словно бы видел в лице женщины новое выражение, я как будто видел жизнь, в которой она постепенно оживала. Мне чудилось, что ее глаза, опущенные вниз, тайком рассматривают меня, что ее губы слегка дрожат.
В зале никого не осталось. Высокий человек, стоявший рядом с дверью, кажется, ждал меня. Быстро взяв себя в руки, я вышел на улицу. Накрапывал мелкий дождь. Я вернулся в пансион, нигде не задерживаясь по дороге, – в противоположность тому, как бывало каждый вечер. Меня сжигало желание сразу же после ужина удалиться в свою комнату и, оказавшись наедине с самим собой, представить и вновь увидеть перед собой поразившее меня лицо. За столом я совсем не разговаривал. Хозяйка пансиона, фрау Хеппнер, поинтересовалась:
– Что вы осмотрели сегодня?
– Да так, ничего… Побродил, затем посетил одну выставку современных художников! – пробормотал я.
Те, кто находились в зале, сразу же заговорили о современной живописи, а я тихонько удалился к себе.
Когда я раздевался, из кармана моего пиджака на пол упала какая-то газета. Я поднял ее, положил на стол, и тут мое сердце внезапно забилось. Это была та самая газета, которую я купил утром и в которой увидел статью о выставке. Чтобы узнать, есть ли в статье что-нибудь о картине и художнице, я резко раскрыл газету, едва не разорвав ее. Я был несказанно удивлен, что такой медлительный и спокойный человек, как я, волнуется. Быстро пробежал статью глазами с самого начала. Ближе к середине мой взгляд наткнулся на слова, которые я видел в каталоге: Мария Пудер…
Об этой молодой художнице, впервые представившей свою картину на выставке, рассказывалось довольно много. Писали, что эта женщина-художник, которая, как явствовало, предпочитала следовать по пути классиков, обладает на удивление большой способностью к выражению и что в ней отсутствует склонность к «приукрашиванию» или «наоборот, к уродованию», наблюдаемая у большинства художников, создающих автопортреты. В конце, после ряда технических замечаний, в статье утверждалось, что, по странному совпадению, женщина на картине своей позой и выражением лица до удивления похожа на Деву Марию с картины Андреа дель Сарто
[17] «Мадонна дель Арпи». Далее в статье следовали пожелания успехов этой, как шутя выражался автор, «Мадонне в меховом манто» и речь велась уже о следующем художнике.
На другой день я первым делом пошел в магазин, где продавались репродукции известных картин, и стал искать «Мадонну Арпи». Я нашел ее в большом альбоме дель Сарто. Хотя на довольно плохо отпечатанной копии ничего особенного разглядеть было невозможно, автор статьи был прав: лицо этой Мадонны, стоявшей на возвышении со святым младенцем на руках, потупив глаза и словно бы не замечая мужчину с бородой справа и юношу – слева; то, как она держала голову; грусть, ясно читавшаяся на ее губах и во взгляде, и выражение разочарованности были в точности как на картине, которую я видел вчера. Ту страницу альбома продавали отдельно, и поэтому я сразу купил ее и вернулся к себе. Внимательно разглядывая ее у себя в комнате, я пришел к выводу, что эта картина с точки зрения искусства довольно своеобразна. Я впервые в жизни видел такую Мадонну. В изображениях Девы Марии, которые я видел до сих пор, выражение невинности было подчеркнуто больше, чем следовало, и бывало даже доведено до бессмыслицы: эти Мадонны были похожи на маленьких девочек, которые словно желали сказать всем: «Видите, какое благодеяние оказал мне Господь!» или на молодых служанок с растерянной улыбкой, которые во все глаза глядели на своих чад, прижитых от некоего господина, имя которого нельзя называть. Между тем на этой картине Мария была изображена зрелой женщиной, которая научилась думать, сделала свои выводы о жизни и начала снисходительно относиться к окружающему ее миру. Она смотрела не на святых, стоявших по обеим сторонам от нее, не на Мессию у себя на руках и даже не на небо; она смотрела на землю и определенно что-то там видела.
Я оставил рисунок на столе. Закрыв глаза, я думал о картине на выставке. Мне только в этот момент пришло в голову, что человек, изображенный там, существует и в действительности. Раз художница выполнила свой портрет, значит, эта замечательная женщина ходит среди нас, смотрит своими черными выразительными глазами на землю или на собеседника, разговаривает, открывая рот с крупноватой нижней губой, короче говоря, живет. И ее можно где-нибудь увидеть… Как только я подумал об этой возможности, я сразу ощутил сильный страх. Такому мужчине, как я, у которого в жизни не было никаких приключений, встретиться с такой женщиной было бы страшно.
Мне было уже двадцать четыре года, но любовных приключений я еще не пережил ни с одной женщиной. В Хавране мы несколько раз устраивали кутежи по настоянию некоторых наших приятелей по кварталу, постарше нас, но те кутежи были ничем иным, как пьяными загулами, смысла которых я понять не мог, а застенчивость, присущая моей натуре, препятствовала тому, чтобы я стремился их повторить. Женщина для меня была далеким от материального мира созданием, к которому приблизиться было невозможно; она была для меня существом, подстегивавшим мое воображение, принимавшим участие в тысячах приключений, которые я переживал жаркими летними днями, лежа под оливковым деревом. В мечтах мои отношения с нашей соседкой Фахрие, в которую я был долгие годы безответно и молчаливо влюблен, много раз доходили до бесстыдства, но когда я встречал ее на улице, то терялся так, что казалось, вот-вот упаду без чувств; лицо мое горело, как огонь, и я убегал. Я убегал из дома и прятался около их дверей, чтобы посмотреть, как она по вечерам во время рамазана идет со своей матерью на теравих
[18], держа в руке фонарь, но как только эти двери открывалась и в желтоватом свете, падавшем на улицу, я видел силуэты в черных ферадже
[19], то, отвернувшись к стене, начинал дрожать от страха, что они заметят меня.
Когда мне так или иначе нравилась какая-либо женщина, первое, что я делал, – убегал от нее. И если я с ней встречался, то боялся, что все мои движения, все мои взгляды выдадут мою тайну, и чувствовал себя самым несчастным человеком на свете из-за неописуемого, почти удушающего смущения. Я не помню, чтобы когда-нибудь в жизни внимательно смотрел в глаза какой-нибудь женщине, даже своей матери. В последнее время, особенно когда я находился в Стамбуле, я намеревался бороться с этой бессмысленной застенчивостью, старался вести себя свободно с девушками, с которыми я знакомился при помощи друзей. Но всякий раз, когда я видел с их стороны хотя бы малейший интерес, все мои намерения и вся решимость улетучивались. Я вовсе не был невинным и целомудренным человеком: когда я оставался один, я переживал с этими женщинами, оживавшими в моей памяти, сцены, которые не пришли бы в голову даже самым опытным любовникам, и чувствовал на своих губах опьяняющий напор их жарких и страждущих губ во много раз сильнее, чем могло быть в реальности.
