Но эта картина, эта женщина в меховом манто, которую я увидел на выставке, увлекла меня так, что я никогда не смог бы дотронуться до нее даже в своих мечтах. Я был не в силах не только представить себе любовную сцену с ней, но даже и то, как буду сидеть с ней рядом и дружески беседовать. С другой стороны, во мне возрастало желание идти и смотреть на эту картину еще и еще раз, часами погружаться во взгляд этих глаз, которые, как я был уверен, смотрели не на меня. Накинув пальто, я вновь направлялся на ту выставку; это состояние продолжалось много дней.
Каждый день я приходил туда после полудня и неспешно прогуливался там, словно бы рассматривая картины в коридорах; я шел, с трудом замедляя шаги, с огромным нетерпением желая достичь главной цели, и погружался в созерцание «Мадонны в меховом манто», останавливаясь перед картиной, будто она случайно попалась мне на глаза; и так проводил время до самого закрытия. Я заметил, что меня запомнили охранники и художники, многие из которых каждый день находились на выставке. Как только я входил, у них на лицах появлялась улыбка, и они долго следили за странным любителем живописи. В последние дни я даже перестал играть роль, которую старался играть сначала перед другими картинами. Я шел прямо к даме в меховом манто и, сев на скамейку напротив картины, устремлял взгляд на нее, а когда глаза уставали, смотрел перед собой.
Мое состояние вызвало неизбежное любопытство у постоянных посетителей выставки. И вот однажды случилось то, чего я боялся. Одна молодая женщина, которую я несколько раз видел в зале и которая, как я понял, сама была художницей, судя по тому, как она общалась с другими художниками – длинноволосыми, в черных одеждах и с огромными галстуками, – подошла ко мне, когда я сидел:
– Вас так интересует этот портрет? Вы каждый день его рассматриваете!
Я быстро поднял глаза и сразу же опустил. Слишком развязная и немного насмешливая улыбка моей собеседницы произвела на меня нехорошее впечатление. Ее длинноносые туфли, стоявшие передо мной на расстоянии шага, смотрели на меня, словно ожидая ответа. Ее ноги, не полностью скрытые короткой юбкой, были – не могу этого не признать – роскошной формы; время от времени их мышцы слегка напрягались и под чулками несли вверх, к телу томительно-сладкую волну. Увидев, что она не собирается уходить, не добившись от меня ответа, я пробормотал:
– Да! Красивая картина…
Затем, вероятно, почувствовав необходимость что-то соврать, дать какие-то объяснения, не знаю зачем, я добавил:
– Вообще она очень похожа на мою мать…
– А, значит, поэтому вы так часто приходите и смотрите на нее часами!
– Да!
– Ваша мать умерла?
– Нет!
Она ждала, что я продолжу говорить. Я, не поднимая головы, добавил:
– Она очень далеко!
– Да?.. А где?
– В Турции!
– Вы турок?
– Да!
– Я сразу поняла, что вы иностранец! – Она слегка рассмеялась.
Довольно раскованно села рядом со мной. Когда она положила ноги одну на другую, ее юбка задралась выше колен, и я почувствовал, что мое лицо зарделось, как обычно бывало в подобных случаях. Казалось, мой вид еще больше развеселил сидевшую рядом особу. Она вновь спросила:
– У вас нет фотографии вашей матери?
Неуместное любопытство женщины начало мне надоедать. Я заметил, что она разговаривает со мной из желания посмеяться. Другие художники издалека наблюдали за нами и, очевидно, скалили зубы.
– Есть… Но… Это другое! – выдавил я.
– А!.. Значит, другое, – насмешливо повторила она.
И внезапно опять рассмеялась.
Я сделал движение, чтобы вскочить и убежать. Заметив это, она сказала:
– Не беспокойтесь, я ухожу… Оставляю вас наедине с матерью!
Она встала, сделала несколько шагов. Затем вновь приблизилась ко мне; серьезным, непохожим на то, как она говорила только что, даже слегка печальным голосом, она спросила:
– Вы в самом деле хотели бы, чтобы у вас была такая мать?
– Да… Еще как хотел бы!
Повернувшись спиной, она удалилась быстрой, энергичной походкой. Я смотрел ей вслед. Коротко стриженные волосы подскакивали над затылком от ходьбы, а так как она держала руки в карманах, узкая юбка плотно облегала ее фигуру.
Я подумал, что своей последней фразой я выдал ложь, и растерялся, но сразу поднялся с места и, не осмеливаясь смотреть по сторонам, выскочил на улицу.
Было такое чувство, будто я прощаюсь с человеком, которого узнал во время долгой поездки и к которому привык, но вынужден быстро расстаться. Я знал, что больше ноги моей не будет на этой выставке. Люди, ничего не понимавшие друг в друге люди, гнали меня и отсюда.
По мере того как я представлял, что, как только вернусь в пансион, начнутся прежние бессмысленные дни, что за едой мне предстоит выслушивать планы по спасению Германии или жалобы людей среднего достатка, потерявших состояние из-за инфляции, и как я снова буду закрываться у себя в комнате и погружаться в книги рассказов Тургенева или Теодора Шторма, я все больше и больше понимал, какой смысл за эти две последние недели начала приобретать моя жизнь и чем является для меня эта потеря. Возможность, существование которой я даже не осмеливался предположить, приблизилась к моей жизни, пустой и бессмысленной, а затем внезапно исчезла, так же неожиданно и беспричинно, как и появилась. Я понял это только сейчас. Сколько я себя помнил, я, оказывается, проводил все дни в поисках лишь одного человека, не догадываясь об этом и не признаваясь в этом даже самому себе, и именно поэтому бежал от других людей. Эта картина на какое-то время заставила меня поверить в то, что этого человека можно найти, и даже в то, что я почти рядом с ним; она пробудила во мне надежду, которую нельзя было уничтожить. Вот почему горечь, которую я испытывал на этот раз, была такой острой. Я стал еще больше избегать окружающих, еще больше замкнулся в себе. Я даже собрался написать письмо отцу и известить его о том, что хочу вернуться. Но что мне было сказать ему, если он спросит: «Чему ты научился в Европе?» Я вознамерился остаться еще на несколько месяцев и за некоторое время изучить «мускусное мыловарение» так, чтобы он остался доволен. Я снова обратился в ту же шведскую фирму, и, хотя был принят прохладнее, нежели в первый раз, начал регулярно посещать фабрику. Формулы и методы, которые я узнавал, я аккуратно записывал в тетрадь и, раздобыв книги по этой специальности, старался читать их.
Вдова из Голландии, фрау ван Тидеманн, также укрепляла нашу дружбу. Она давала мне читать детские книги, которые покупала для своего десятилетнего сына, учившегося в школе-интернате, и всегда интересовалась моим мнением. Иногда после ужина она под каким-либо незначительным предлогом приходила ко мне в комнату, садилась и подолгу болтала со мной. Чаще всего она принималась расспрашивать о моих приключениях с немецкими девушками, а когда я говорил правду, с улыбкой многоопытной женщины, которая означала «Ах ты, бабник!», сощурившись, шутливо грозила мне указательным пальцем. Однажды после обеда она предложила вместе прогуляться, а когда под вечер мы возвращались домой, затянула меня в пивную. Мы пили допоздна, не замечая, как бежит время. С тех пор как я приехал, я иногда пил пиво, но до такого состояния, как тем вечером, я не доходил ни разу. Помню, что в какой-то момент зал стал вращаться у меня над головой, и я, уже не владея собой, разлегся в объятиях фрау ван Тидеманн. Придя через некоторое время в себя, я увидел, что добросердечная вдова обтирает мне лицо платком, намочить который она попросила официантов. «Немедленно вернемся домой», – взмолился я. Женщина настояла на том, что заплатит сама. Мы вышли на улицу, и я заметил, что она шатается не меньше меня. Держась за руки и ударяясь о прохожих, мы продвигались вперед. Время приближалось к полуночи, и людей на улицах было не много. В одном месте, когда мы переходили на противоположную сторону улицы, с нами произошло нечто странное. Мы ступили на тротуар, но фрау ван Тидеманн внезапно споткнулась о край; женщина была полновата и решила ухватиться за меня, чтобы не упасть, но, должно быть, оттого, что была выше меня, повисла у меня на шее. Однако, обретя равновесие, она больше не выпускала меня и сжимала в объятиях гораздо сильнее. Не знаю, было ли то под влиянием опьянения или чего-то иного, но я позабыл о всякой стыдливости и сильно прижимался к ней. Внезапно я ощутил на своих губах изголодавшиеся губы тридцатипятилетней вдовы. Дыхание ее было немного жарким, и столь бурное проявление страсти разлилось по моему телу густым, но приятным ароматом. Несколько прохожих, улыбнувшись, пожелали нам счастья. В это время мой взгляд упал на женщину, вышедшую из-под света электрического фонаря примерно в десяти шагах от нас и шагавшую в нашу сторону. Я почувствовал, как мое тело задрожало в неописуемом волнении. Заметив это, фрау ван Тидеманн, которая продолжала сжимать меня в объятиях, распалившись еще больше, стала осыпать мои волосы поцелуями. Однако теперь я уже пытался высвободиться, чтобы посмотреть на женщину, которая приближалась к нам. То была она. Лицо, мелькнувшее на мгновение, блеснуло в моей затуманенной голове, точно молния. Это была та самая «Мадонна в меховом манто», в шубе из меха дикой кошки, с бледным лицом и черными глазами, портрет которой я видел на выставке. Она шла, будто не замечая, что происходит вокруг, с присущим ей печальным и тоскливым выражением лица. Увидев нас, она на секунду изумилась, и в этот миг наши взгляды встретились. Я увидел, что в ее глазах мелькнуло нечто похожее на улыбку, и вздрогнул, словно меня хлестнули плетью по затылку. Несмотря на то, что я был пьян, я отлично понимал, каким бедствием для меня было то, что я первый раз встретился с нею именно в таком состоянии, и каким было ее первое суждение обо мне, выраженное подобной улыбкой. Наконец я освободился из рук обнимавшей меня зрелой женщины. Мне захотелось во что бы то ни стало догнать «Мадонну в меховом манто». Не зная, что делать, что говорить, я добежал до угла. Она исчезла. Я несколько минут оглядывался по сторонам, никого не было. Фрау ван Тидеманн подошла ко мне и спросила: «Что с тобой? Скажи мне, что с тобой случилось?» Взяв меня под руку, она потащила меня к дому. По дороге она прижимала мою руку к своему телу, наклонялась прямо к моему лицу. На этот раз ее жаркое дыхание стало для меня нестерпимо тяжелым… Несмотря на это, я не сопротивлялся. За свою жизнь я вообще не привык кому-либо сопротивляться. Все, на что я был способен, – только убежать, но сейчас я не мог сделать и этого. Не успевал я отойти и на три шага, как женщина снова меня ловила. В то же время только что произошедший со мной случай ошеломил меня. Поскольку я начинал трезветь, я старался обдумать все по порядку и хотел вспомнить глаза, которые несколько минут назад улыбались, глядя прямо мне в лицо. Все это казалось мне сейчас видением, всего лишь порождением моего лихорадочного ума. Нет, я ее не видел. Я не мог встретиться с ней в таком состоянии. Все это было кошмаром, который породили объятия женщины рядом со мной, ее поцелуи и ее дыхание, блуждавшее по моему лицу… Я хотел как можно скорее вернуться домой, сразу же оказаться у себя в кровати, уснуть и забыть обо всем как о кошмарном сне. Но вдова вовсе не собиралась меня отпускать. По мере того, как мы приближались к пансиону, ее движения становились все более бесстыдными, ее руки, которые усилила не унявшаяся страсть, сжимали меня все сильнее.
