На лестнице она вновь бросилась мне на шею, но я ловким движением освободился и бросился наверх. Она бежала за мной следом, сотрясая лестницу своим крупным телом и задыхаясь. Когда я пытался вставить ключ в дверь моей комнаты, с другой стороны коридора показался герр Дёпке, бывший торговец из колонии. Он шел медленно. Я понял, что он до этого времени спать не ложился и ждал нас, и облегченно вздохнул: все, кто жил в пансионе, знали, что он обладает прочным материальным положением и испытывает по отношению к вдове, пребывавшей в том возрасте, когда женщины становятся в высшей степени страстными, некоторые сладостные желания. Говорили даже, что женщина не оставалась совсем чуждой к тем сердечным чувствам и что у нее были определенные планы относительно этого холостяка, который, хотя ему и было за пятьдесят, сохранял здоровье и бодрость. Внезапно столкнувшись в коридоре, оба они на миг растерялись. Я тут же скрылся в свою комнату и заперся на ключ изнутри. Из-за двери донесся шепот, продолжавшийся долгое время. Было понятно, что задавались осторожные вопросы, на которые давались осторожные ответы, оказывавшие успокаивающее воздействие на уши того, кто решился верить. Через какое-то время звуки шагов и шепот удалились в другой конец коридора и исчезли.
Едва я лег в постель, как сразу заснул. Под утро мне приснился тревожный сон: женщина в меховом манто в разных образах появлялась предо мной и изводила меня ужасающе-гнетущей улыбкой. Я хотел ей что-то сказать, о чем-то рассказать, объяснить все, но мне никак этого не удавалось. Пронзительный взгляд ее черных глаз сковывал мне язык. Я видел, что уже осужден ею и мне вынесен приговор, изменить который невозможно, изводился еще больше и впадал в еще более глубокое отчаяние.
Когда я проснулся, еще не рассвело. У меня болела голова. Я зажег лампу и попытался что-нибудь почитать. Строчки сливались у меня в глазах, и среди белых страниц в тумане передо мной стояло лицо с черными глазами, беззвучно и от души смеявшиеся над моим бедственным положением. Я верил, что вчера вечером мне всего лишь явилось видение, но все равно не мог успокоиться. Я встал, оделся и вышел на улицу. Наступало сырое, промозглое берлинское утро. На улицах не было никого, кроме мальчишек-разносчиков, развозивших на тележках по домам молоко, масло и булочки. Несколько полицейских на перекрестках отдирали со стен домов революционные воззвания, расклеенные ночью. Шагая по каналу, я дошел до Тиргартена. На поверхности застоявшейся воды застыли два лебедя, казавшиеся ненастоящими, словно игрушечными. Лужайки и скамейки в парке были мокрыми. На одной из скамеек кто-то оставил газету, на ней явно сидели, а рядом со скамейкой валялось несколько шпилек. Заметив шпильки, я вспомнил свое вчерашнее состояние. Должно быть, фрау ван Тидеманн в пивной и по дороге в пансион тоже выронила несколько шпилек, а сейчас, наверное, спала спокойным сном рядом с пожилым герром Дёпке, вовсе не считая необходимым вернуться к себе в комнату до того, как утром проснутся слуги.
В то утро я пришел на фабрику раньше, чем обычно, и весело поздоровался с охранником на входе. Я решил со всем усердием окунуться в учение и работу, чтобы таким способом спастись от тягостных мыслей, рожденных бездельем. В тот день я долго делал заметки у себя в тетради, стоя у чанов с мылом, залитых розовой эссенцией. Я записывал, какая фабрика производит прессы, которые ставят клейма на мыло. Я уже видел себя директором большой современной мыловарни, которую мне предстояло открыть в Хавране, и представлял себе, как по всей Турции будет продаваться розовое мыло овальной формы, завернутое в шелестящую пахучую бумагу, на котором будет красоваться клеймо: «Мехмет Раиф – Хавран».
Ближе к обеду моя грусть потихоньку стала проходить, я вновь начал видеть жизнь в розовом цвете. Теперь я понимал, что расстраиваюсь из-за пустяка, и решил, что во всем виновата моя мечтательность и привычка фантазировать, замыкаясь в себе. Но отныне следовало измениться. Теперь мне предстояло хорошо учиться и читать больше книг по мыловарению, а не те, что я читал. Ведь у меня есть все, чтобы быть счастливым и благополучным.
В Турции меня ждали отцовские оливковые рощи, две фабрики в Хавране и одна мыловарня. Мне также достались бы акции обеих моих сестер, которые были выданы замуж за богатых людей, мне предстояло стать уважаемым в своем городе коммерсантом. Врагов из наших краев прогнали, национальная армия освободила Хавран. От отца приходили восторженные письма, пестревшие пылкими патриотическими изречениями. Духовный подъем, рожденный победой, ощущался даже здесь, в Берлине, и мы вкусили восторженных чувств, собравшись на большом приеме в посольстве. Находясь в пансионе, я теперь иногда нарушал свое обычное молчание и, опираясь на новые знания о военных операциях в Анатолии, принимался советовать двум отставным офицерам, сидевшим за столом рядом с герром Дёпке, как спасти Германию… В такие минуты скучать было не от чего. С какой стати основанный на выдуманных событиях роман, какой-то бессмысленный портрет (а даже если в нем и был какой-то смысл – какая мне разница?) приобрел значение в моей жизни? Нет, теперь мне решительно предстояло измениться…
Однако когда наступил вечер и стемнело, я вновь ощутил беспричинную грусть. Чтобы не встречаться за столом с фрау ван Тидеманн, я решил поужинать в закусочной и выпил две двойных порции пива. Несмотря на все мои усилия, дневной оптимизм не возвращался. Сердце непрерывно сжимало что-то гнетущее. Надеясь, что прогулка на свежем воздухе избавит меня от дурного расположения духа, я торопливо попросил счет. На улице накрапывал дождь, небо было в тучах. На низких облаках отражались красным многочисленные огни города. Я вышел на широкий длинный проспект Курфюрстендамм. Небо здесь было совсем светлым, и даже капли дождя, падавшие с небесной высоты, окрашивались в оранжевый цвет. По обеим сторонам проспекта тянулись кафе, кинотеатры, магазины. По мостовым, несмотря на дождь, прогуливались люди. Я медленно шел, думая о разных, не связанных друг с другом вещах. Мне словно хотелось отогнать от себя какую-то мысль, которая назойливо не желала меня покидать. Я старательно читал каждую вывеску, каждую светящуюся рекламу. Улица тянулась несколько километров, а я прошел ее несколько раз. Затем, свернув направо, направился к площади Виттенберг.
Здесь, перед универмагом KaDeWe, прохаживались юноши в красных сапогах с раскрашенными, как у женщин, лицами, зазывно поглядывавшие на прохожих. Я вытащил часы. Шел двенадцатый час. Время пролетело очень быстро. Внезапно я ускорил шаги, направляясь к площади Ноллендорф, находившейся неподалеку. На этот раз я прекрасно знал, куда иду. Вчера вечером именно в это время я встретил там «Мадонну в меховом манто». Площадь была пуста. Перед большим зданием театра на южной стороне вышагивал полицейский. Я прошел к улице, выходившей на площадь с противоположной стороны, и пришел как раз туда, где вчера ночью мы стояли в обнимку с фрау ван Тидеманн. Я пристально смотрел вперед, словно под уличными фонарями внезапно должен был появиться человек, которого я искал. Хотя я внушил себе, что виденное мною вчера вечером было призраком, фантазией моей пьяной головы, сейчас я ждал здесь именно ее, ту женщину, а может быть, того призрака. На месте построений, возведенных силой моего рассудка с утра, нынче опять гулял ветер. Я вновь, как и прежде, был далек от реальности и вновь сделался игрушкой моего воображения и внутреннего мира.
