Мария Пудер стала человеком, который был мне, безусловно, необходим для того, чтобы жить. Поначалу это казалось мне странным. Как может ни с того ни с сего стать необходимым человек, о существовании которого совсем недавно ты еще не знал? Но ведь так всегда и бывает. Ведь мы всегда понимаем, что нам необходимо что-то, только после того, как мы увидели это и познали. Я сам заметил пустоту и бесцельность моей прежней жизни лишь потому, что был лишен такого человека. Беспричинным и бессмысленным казалось мне теперь то, что я избегал людей, что стеснялся хоть немного показать окружающим свои чувства. Я боялся, что тоска и отвращение к жизни, иногда поражавшие меня, являются симптомами какой-то душевной болезни. Два часа, проведенные за чтением книги, бывали для меня гораздо насыщеннее и важнее, чем несколько лет жизни, и я часто думал о том, что человеческая жизнь – пугающая пустота, и погружался в отчаяние.
Однако сейчас все переменилось. За несколько недель, с того момента, как я увидел ее портрет, я пережил гораздо больше, чем за все годы моей жизни. Отныне каждый мой день, каждый мой час, даже время сна – все было заполнено до краев. Жизнь появилась не только в моем утомленном теле; жить начала и душа. Во мне внезапно проявились неизвестные мне скрытые глубоко стороны, оказавшиеся весьма ценными и привлекательными. Мария Пудер показала мне, что у меня есть душа, а я, благодаря ей, впервые заметил душу в постороннем человеке. Конечно, у каждого человека есть душа, однако немногие ее замечают, но все равно продолжают идти своей дорогой, так же не замечая ее. А душа проявляется только тогда, когда находит душу себе подобную, и, решив проявиться, не советуется с нами, нашим разумом и расчетами… И тогда мы начинаем жить по-настоящему – жить душой. В такой миг все условности, сомнения и стыд остаются в стороне, а души, пренебрегая всем на свете, стремятся друг к другу. Теперь моя застенчивость прошла. Я сгорал от желания излить всю душу перед этой женщиной, обнажить перед ней все свои хорошие и плохие, сильные и слабые стороны, не скрывая ни малейшей детали. Мне нужно было так много рассказать ей… Я думал, что мне не хватит всей жизни, чтобы рассказать ей все. Ведь всю жизнь я молчал… Раньше я говорил о каждом человеке: «Он меня не поймет!», ни на чем не основываясь и повинуясь лишь первому чувству, которому невозможно было противостоять, лишь преждевременному суждению. На сей раз то самое первое впечатление, которое невозможно обмануть, шептало мне, что именно эта женщина меня поймет…
Я шел медленно и дошел до канала на южной окраине Тиргартена. С моста был виден дом Марии Пудер. Пробило три часа. Стекла блестели, и поэтому было не видно, стоит ли кто-нибудь за каким-нибудь окном. Облокотившись о перила моста, я смотрел на неподвижную воду канала. Вода покрылась рябью от капель недавно начавшегося мелкого дождя. Далеко впереди с большой баржи сгружали овощи и фрукты в машины на пристани. С деревьев по краям канала падали листья, и каждый лист, сделав несколько кругов в воздухе, плавно летел вниз. Какой красивой была та мрачная, унылая картина! Каким свежим казался мне тот сырой воздух! Как прекрасно жить, наблюдая за малейшими движениями природы; жить, следя за течением жизни с ее стройной логикой; жить, зная, что проживаешь больше всех, сильнее всех, зная, что каждое мгновение наполнено, как целая жизнь… И как особенно прекрасно жить, зная, что существует человек, которому обо всем этом можно рассказать; как прекрасно жить, ожидая встречи с этим человеком…
Разве в целом мире могло что-то доставить больше радости? Сейчас нам предстояло пройти вместе по сырым дорожкам, остаться друг с другом наедине в уединенном, сумрачном месте. Я собирался многое рассказать ей, многое, что до сих пор не рассказывал никому, даже самому себе. Почти все, что я собирался рассказать, в одно мгновение рождалось у меня в голове, но с повергавшей меня в изумление скоростью тут же исчезало, освобождая место для новых мыслей. Мне предстояло вновь взять в ладони ее руки и согреть их, потирая ее замерзшие пальцы с покрасневшими кончиками. Одним словом, мне предстояло быть с ней.
Было уже около половины четвертого. «Интересно, она проснулась?» – подумал я. Может быть, стоило пойти к дому? Она сказала, что будет смотреть в окно. Догадается ли она, что я буду ждать ее здесь? И вообще, придет ли она? Я тут же отогнал от себя сомнение. Мне казалось, что эта мысль будет проявлением недоверия и несправедливостью по отношению к ней и разрушит прекрасный замок, который я сам построил. Но предположения, уже раз посетившие меня, отступать не собирались и с большой скоростью следовали одно за другим. Она могла заболеть. Она могла уйти куда-нибудь по срочному делу. Так должно было случиться. Такое счастье не могло прийти столь легко и быстро. С каждой минутой мое беспокойство усиливалось, сердце билось быстрее. Произошедшее со мной вчера вечером было тем исключительным случаем, какие бывают только раз в жизни. Ожидать повторения было бы заблуждением. Мой разум даже принялся искать утешения. Может быть, крутой поворот жизненного пути, суливший мне новые и неведомые перспективы, вовсе не привел бы меня к счастью? Разве не было бы удобней вернуться к прежнему спокойствию, вновь погрязнуть в прежней череде лениво текших дней?
Повернувшись, я увидел, что она идет ко мне. На ней был тонкий плащ, на голове светло-синий берет, на ногах – туфли на низком каблуке. Она улыбалась. Подойдя ближе, она протянула руку и спросила:
– Вы ждали меня здесь? И сколько времени ждали?
– Уже час!
От волнения у меня дрожал голос. Ей послышалась в этой дрожи жалоба, и она с шуточным укором сказала:
– Вы сами во всем виноваты, сударь. Я вас жду уже полтора часа. И только недавно, случайно заметила, что вы предпочли наслаждаться поэтической картиной, вместо того чтобы подойти к дому!
Значит, она меня ждала. Значит, я был ей важен. Я заглянул ей в глаза, как кот, которого приласкали:
– Спасибо!
– За что вы благодарите?
Не дожидаясь ответа, она взяла меня под руку:
– Ну, пойдемте!
Я пошел, повинуясь ей. Она шла короткими, быстрыми шагами. Я боялся спросить, куда мы направляемся. Мы не разговаривали. Я был несказанно доволен этим молчанием, но в то же время нервничал, что молчу, а нужно что-нибудь сказать. Красивые мысли, недавно лихорадочно сменявшие одна другую и безмерно превосходившие друг друга по важности и необходимости, исчезли. Я попытался заставить себя о чем-нибудь подумать, но почувствовал, что в голове опустело окончательно, а мозг – лишь кусок плоти, который мучает дергающая боль. Я краем глаза посмотрел на Марию и увидел, что мое волнение и беспокойство никак не передались ей. Она продолжала идти, опустив черные глаза вниз; на лице ее застыло спокойствие, а в уголках губ затаилась неясная улыбка. Левой рукой она небрежно взяла меня под руку, и ее чуть приподнятый указательный палец словно указывал на что-то впереди.
Когда я снова посмотрел на нее, то заметил, что ее густые и слегка растрепавшиеся брови приподняты, словно она о чем-то размышляет. На ее веках проступали тонкие синие жилки. Черные густые ресницы слегка дрожали, на них сверкало несколько крошечных капель дождя. Волосы ее тоже были влажными.
