– Не сердитесь на меня! Мы не должны стесняться откровенно говорить обо всем, что в дальнейшем может испортить нашу дружбу. В подобных вопросах боязливость вредна… Что может случиться? Если мы не будем понимать друг друга, то расстанемся. Ну а это разве большое несчастье? Вы согласны с тем, что жизнь строится из времени, проведенного в одиночестве? Все сближения, все соединения людей – обман. Люди могут сближаться только до определенного предела, они подстраиваются друг под друга лишь поверхностно, но в один прекрасный день сознают свою ошибку и, в отчаянии бросив все, сбегают. Между тем если бы люди довольствовались возможным и если бы перестали считать то, что случается в мечтах, реальностью, такого бы не происходило. Каждый принимал бы все как есть, и не было бы ни разбитых надежд, ни огорчений и обид. В нашем положении мы все достойны жалости; но мы должны жалеть себя сами. Жалеть другого означает полагать, что мы сильнее его, а у нас нет права ни считать себя великими, ни других – несчастнее себя. Пойдемте уже, а?
Мы встали, стряхивая капли дождя с наших пальто. Влажный песок скрипел под ногами.
На улицах уже темнело, но фонари еще не горели. Мы возвращались так же быстро и тем же путем, каким пришли. На этот раз я взял ее под руку. Я прижимался к ней как ребенок, склонил к ней голову. Я испытывал странное чувство – нечто среднее между радостью и грустью. По мере того как я видел, до какой степени многие ее чувства и мысли похожи на мои, я радовался, все сильнее чувствуя нашу близость; но в то же время боялся, потому что понимал, что мы не сходимся по одному вопросу: она никогда не желала скрывать от себя правду, не желала обманываться любой ценой. Смутное чувство шептало мне, что если она когда-нибудь познает полностью другого человека и не будет скрывать увиденное от себя, все равно никогда не сможет сблизиться с ним до конца.
Между тем сам я не желал быть любителем истины. Я понимал, что не смогу вынести, чтобы какая-нибудь правда разделила нас. Разве после того, как мы нашли друг в друге самое полезное и ценное для наших душ, не было бы человечнее и справедливее делать вид, что мы не замечаем мелких деталей, точнее, не было бы справедливее жертвовать маленькими истинами ради истины большой?
Естественно, что благодаря печальному опыту и разрушительному воздействию окружения эта женщина при любых обстоятельствах мыслила реалистично. Она была недовольна жизнью и никому не верила, оттого что была вынуждена жить среди неприятных, несимпатичных ей людей, через силу этим людям улыбаться. Я же ни на кого не таил обид, поскольку всю жизнь держался далеко от людей и никогда не испытывал от них особого беспокойства. Меня угнетало лишь страшное одиночество, но, оказавшись перед человеком, который, как я убедился, был мне близок, под воздействием этого одиночества я был готов обманывать себя во многом.
Мы дошли до центра. На улицах было светло и многолюдно. Мария выглядела задумчивой и казалась немного грустной. Я осторожно спросил:
– Вас что-то расстроило?
– Нет! – ответила она. – Мне не из-за чего расстраиваться. Я довольна нашей сегодняшней прогулкой. Да, пожалуй, довольна…
Было видно, что она думает о чем-то своем. Она иногда поглядывала на меня, но в ее взгляде сквозила рассеянность, а в улыбке – отчужденность, что меня пугало. В какой-то момент она остановилась и сказала:
– Не хочу домой! Давайте поужинаем где-нибудь вместе. Будем беседовать, пока мне не пора будет идти на работу.
Это неожиданное предложение я встретил с неуместным волнением. Однако, увидев, что подобное мое состояние сделало ее еще более отчужденной, я быстро взял себя в руки. Мы вошли в какой-то большой ресторан в западной части города. Посетителей было не много. В углу громко играл баварский женский оркестр, музыкантши были одеты в национальные костюмы. Мы сели за столик в стороне и заказали ужин и вино.
Задумчивость моей спутницы передалась и мне. Я испытывал беспричинную неловкость и смущение. Женщина, заметив это, попыталась отвлечься от раздумий, повеселеть и улыбнуться. Она шлепнула меня по лежавшей на столе руке:
– Что это вы насупились? Юноши, которые впервые ужинают с девушкой, обычно веселее и разговорчивее! – пошутила она. Но было видно, что она сама не верит в то, что говорит, и вскоре она вернулась к прежнему своему состоянию. Пытаясь чем-нибудь отвлечься, она разглядывала столики по сторонам. Внезапно она повернулась ко мне и, отпив несколько глотков вина, посмотрела мне в глаза:
– Что мне делать? Что мне делать? Я не могу быть другой!
Я лишь смутно чувствовал, что она хочет сказать. Я не мог ясно определить суть этого, но подспудно понимал, что расстроен из-за того, что, как она сказала, было невозможным для нее.
Казалось, ее взгляду хочется задержаться везде, куда бы она ни посмотрела, и она как будто с трудом переводила его. Время от времени неясная мрачность омрачала бледное, как перламутр, лицо. Она снова заговорила. В ее голосе внезапно послышалась дрожь, с трудом сдерживаемое волнение.
– Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, – говорила она. – Будет лучше, если я буду с вами абсолютно откровенна, чтобы вы не предавались пустым надеждам… Не обижайтесь на меня… Я вчера подошла к вам… Попросила вас проводить меня до дома… Сегодня предложила погулять… Предложила поужинать… Я даже, кажется, успела вам надоесть… Но я вас не люблю… Я сегодня все время об этом думаю. Нет, я и вас не люблю. Что же делать? Я нахожу вас приятным. Возможно, даже привлекательным. Даже, может быть, вижу, как вы отличаетесь от других мужчин, которых я знала до сих пор. Но и только… Разговаривать с вами, беседовать с вами, спорить, ссориться… Обижаться, снова мириться – все это непременно будет мне приятно… Но любить? Я не могу этого… Сейчас вам, должно быть, интересно, почему я об этом заговорила так внезапно… Как я уже сказала, для того, чтобы потом вы на меня не обижались, ожидая чего-то другого. Я скажу вам, что могу вам дать, чтобы вы потом не утверждали, что я с вами играла. Как бы вы ни отличались от других, вы все-таки мужчина… А все мужчины, которых я знала, поняв, что я их не люблю, не могу любить, покидали меня в большом разочаровании и даже в гневе. До свидания… Почему они считали меня виноватой? Потому, что я не дала им того, что было только в их фантазиях, но чего я никогда не обещала? Это несправедливо, правда? Я не хочу, чтобы вы думали обо мне так же. Можете считать это еще одним баллом в вашу пользу.
Я изумился. Однако, стараясь не подать виду, произнес:
– Зачем вы все это говорите? Какой будет наша дружба, зависит не от меня, а от вас. Как вы хотите – так и будет!
Она резко возразила:
– Нет-нет! Так не годится. Смотрите. Вы, как все мужчины, делаете вид, что со всем согласны, но на самом деле стараетесь, чтобы с вами согласились во всем. Нет, мой друг! Успокаивающими словами дела не решишь. Подумайте: я всегда старалась судить об отношениях откровенно и нелицемерно, касалось ли то меня, либо кого-то другого, но так и не пришла ни к какому выводу. Отношения людей, в особенности мужчин и женщин, настолько сложны, а наши желания и чувства настолько туманны и неясны, что в отношениях никто не сознает своих поступков, все плывут по течению. Я такого не хочу. Делать то, что меня никак не устраивает, что не кажется мне необходимым, унижает меня в собственных глазах. Особенно не могу смириться с тем, что женщина всегда должна быть пассивной перед мужчиной… Почему? Почему мы всегда убегаем, а вы – преследуете? Почему мы всегда сдаемся, а вы всегда завоевываете? Почему даже в ваших мольбах всегда присутствует принуждение, а в наших отказах – беспомощность? С самого детства это возмущало меня, я никогда не могла с этим смириться. Почему я такая? Почему мне кажется важным то, чего другие женщины даже не замечают? Я очень много размышляла об этом. Может быть, я – ненормальная, думала я. А может, наоборот? Может, я думаю об этом потому, что я нормальнее других женщин? Дело в том, что моя жизнь, по чистой случайности, была далека от тех явлений жизни, которые заставляют других женщин воспринимать свою участь как нечто естественное. Отец умер, когда я была маленькой. Мы с мамой остались вдвоем. Моя мать – олицетворение женщин, привыкших подчиняться и повиноваться. Она давно утратила привычку идти по жизни самостоятельно. Точнее, у нее такой привычки никогда и не было. Мне было только семь лет, но я начала ею управлять. Я советовала ей быть твердой, учила ее уму-разуму, стала ей опорой. Так я и выросла без власти мужчины, то есть естественным образом. В школе у меня всегда вызывали отвращение леность и вялость подруг, их надежды и цели. Я не научилась ничему, чтобы нравиться мужчинам. Я никогда не краснела перед ними и не ждала от них благосклонности. Это обрекло меня на ужасное одиночество. Подруги считали, что разделять мои взгляды вредно, и ради собственного спокойствия предпочитали держаться от меня подальше. Им было легче и больше нравилось быть игрушкой, с которой бережно обращаются, нежели быть человеком. С мужчинами я тоже не дружила. Они предпочитали убегать, не найдя во мне желанного лакомого кусочка, нежели разговаривать на равных. В то время я узнала, что такое мужская решимость и сила. Ни одно живое существо на свете так не стремится к легким успехам и так не страдает эгоизмом, самовлюбленностью и одновременно трусостью, постоянно думая о собственном покое. С тех пор как я это заметила, любовь к мужчинам в самом деле стала для меня невозможной. Я видела, что даже те, кто был мне симпатичен и во многом близок мне, демонстрировали волчью суть в каких-то мелочах. После близости, которая доставляла наслаждение в равной степени нам обоим, в их взглядах появлялось глупое извиняющееся выражение, они начинали вести себя так, будто должны меня от чего-то защищать, но в то же время появлялась и снисходительность победителя. Между тем именно им надо сочувствовать – ведь именно их ничтожность в близости видна прекрасно. Ни одна женщина в страсти не выглядит так беспомощно и забавно. Несмотря на это, они полны неуемной гордости. Они горды собой до такой степени, что считают это проявлением силы. Господи, люди сходят с ума… У меня нет неестественных наклонностей, но я бы предпочла влюбиться в женщину.
