Мария сказала:
– Пойдемте куда-нибудь в тихое место. У нас еще много времени.
Затем, внимательно заглянув мне в глаза, добавила:
– Может быть, вам со мной скучно? Я постоянно болтаю и с утра таскаю вас за собой. Женщине нехорошо быть такой назойливой… Серьезно говорю, если вам скучно, давайте я вас отпущу!
Я взял ее за руки и долго не мог ничего произнести.
Ей в лицо я тоже не смотрел. Однако заговорил я только после того, как убедился, что она поняла, что во мне происходило:
– Я благодарен вам!
– А я – вам! – сказал она и высвободила руки.
Мы вышли на улицу, и она предложила:
– Пойдемте в одно кафе неподалеку отсюда! Очень приятное местечко. Увидите необычных людей.
– В «Романское кафе»?
[20]
– Да, вы знаете его? Вы ходили туда?
– Нет, я много о нем слышал!
Она улыбнулась:
– От приятелей, которые к концу месяца остаются без денег?
Я тоже улыбнулся, отвел глаза и стал смотреть вперед.
Я много слышал об этом кафе, которое любили художники и другие люди искусства. Говорили, будто по вечерам, ближе к полуночи, туда сходились пожилые сластолюбцы, охочие до девушек и юношей, и состоятельные дамы, а жиголо всех национальностей и возрастов каждый вечер предлагали себя там.
Но было еще рано, и в кафе сидели только художники. Они сидели компаниями, и каждая компания громко о чем-то спорила. Мы поднялись по лестнице между колонн на второй этаж и с трудом отыскали свободный столик.
Нас окружали молодые длинноволосые художники в черных шляпах на французский манер, дымившие трубками газетчики с неостриженными ногтями.
Высокий молодой блондин с бакенбардами, помахав издалека, подошел к нам.
– Приветствую Мадонну в меховом манто! – сказал он, обняв Марию и целуя ее – сначала в лоб, а затем в щеки.
Я опустил глаза. Они поговорили о том о сем. Из их разговора стало ясно, что его картины были на той же выставке. Наконец блондин с силой пожал руку Марии и, бросив мне: «До свидания, юноша!», удалился, как, видимо, было принято среди людей искусства.
Я все еще смотрел перед собой. Мария спросила:
– О чем ты думаешь?
– Вы сказали мне «ты», заметили?
– Да… Вам не нравится?
– Почему? Наоборот, благодарю вас!
– Ох, как вы часто благодарите!
– Мы, жители Востока, – обходительные люди. Знаете, о чем я думал? Тот человек поцеловал вас, а я совсем не ревновал.
– В самом деле?
– И мне стало интересно – почему я не ревновал?
Мы долго смотрели друг на друга, и в наших взглядах светился искренний интерес и доверие.
– Расскажите немного о себе! – попросила она.
Я кивнул. Еще днем я думал, как много я ей расскажу. Но сейчас не мог ничего вспомнить, и в голову приходили совершенно новые мысли. Я начал говорить что попало. Я не рассказывал о чем-то определенном, а только говорил о детстве, о службе в армии, о прочитанных книгах, о мечтах, о нашей соседке Фахрие, о командирах партизанских отрядов, которых видел. Качества, в которых я до сих пор стеснялся признаться сам себе, не спрашивая моего позволения, сами собой рвались в моей речи на свободу. Я впервые рассказывал о себе другому человеку и хотел выглядеть таким, как есть, ничего не приукрашивая. Я прилагал столько усилий, чтобы не лгать ей, не искажать свою сущность, ничего не менять, что даже в этом своем усилии, возможно, иной раз заходил далеко, так выставляя напоказ некоторые отрицательные черты моего внутреннего мира, что тем самым опять отступал от истины.
Воспоминания и чувства, которые я сдерживал всю жизнь, волнения и восторги, вынужденные долгое время таиться в молчании, словно стремительный поток, увеличивая скорость, постепенно набирая силу и вздуваясь, лились наружу. Видя, как внимательно она меня слушает, как разглядывает мое лицо, словно пытаясь увидеть во мне что-то, что я не смог облечь в слова, я говорил все свободнее. Иногда она медленно качала головой, словно подтверждала что-то, а иногда слегка приоткрывала рот, будто ее что-то сильно удивило. Когда я особенно волновался, она медленно гладила мою руку, а когда то, о чем я говорил, звучало жалобно, сочувственно улыбалась.
В какой-то момент я замолчал, словно ощутив толчок какой-то неведомой силы, и взглянул на часы. Было около одиннадцати. Столики вокруг опустели. Вскочив, я воскликнул:
– Вы же опоздаете на работу!
Она попыталась собраться с мыслями и, сильно сжав мои руки, неторопливо поднялась:
– Вы правы!
А надевая беретик, добавила:
– Как хорошо мы поговорили!
Я проводил ее до «Атлантика». По дороге мы почти все время молчали. Казалось, мы оба хотели, чтобы впечатления этого вечера как следует запечатлелись в нас. К концу пути я почувствовал, что дрожу от холода. Я сказал:
– Из-за меня вы не смогли сходить домой и надеть шубу. Вы замерзнете!
– Из-за вас? Верно… Из-за вас. Но я сама виновата. Впрочем, не важно. Пойдемте быстрее!
– Мне подождать, чтобы проводить вас домой?
– Нет, нет… Ни за что. Встретимся завтра!
– Как хотите!
В ответ она взяла меня под руку и прижалась ко мне, возможно, чтобы согреться. Когда мы подошли к входу в «Атлантик», залитому светом электрических огней, она остановилась и, высвободив руку, с задумчивым видом протянула ее мне. Казалось, она думала о чем-то необыкновенно серьезном. Затем подвела меня к стене, приблизилась к моему лицу и тихим голосом, почти шепотом, быстро проговорила:
– Так, значит, вы меня не ревнуете, да? Ты и в самом деле так сильно меня любишь?
Я почувствовал, что у меня пересохло в горле и что-то сжалось в груди, потому что я не мог найти слов, чтобы сказать ей, что я чувствовал в тот миг. Я боялся, что каждое слово, каждый звук, который вырвется из моих уст, смутит, испортит мое счастье. Она все еще смотрела мне в глаза, на этот раз с легкой тревогой. Я почувствовал, что от беспомощности на глаза навернулись слезы. Тогда она успокоилась, и лицо ее смягчилось. На миг она закрыла глаза, словно устала. Затем, взяв меня за голову, поцеловала меня в губы и, молча развернувшись, медленно скрылась за дверьми.
Я почти бегом вернулся в пансион. Думать о чем-либо и вспоминать не хотелось. События того вечера были настолько ценны, что их страшно было касаться даже памятью. Подобно тому, как некоторое время назад я опасался, что любой звук, который раздастся из моих уст, испортит невообразимую минуту счастья, так и на этот раз я боялся каждым воспоминанием навредить памяти о восхитительных событиях нескольких часов, только что пережитых мною, и нарушить их бесподобную гармонию.
