Пансион с темной лестницей казался мне теперь уютным, запахи, наполнявшие коридоры, – приятными.
С того дня мы с Марией Пудер начали встречаться и гулять каждый день. Сказанное в первый вечер не исчерпало всего, что мы хотели рассказать друг другу. События и люди, которых мы встречали, всегда давали нам возможность делиться мыслями и замечать, насколько наши мысли близки. Наше единодушие было следствием того, что мыслили мы оба одинаково. Конечно, в наших разговорах один из собеседников часто бывал готов заранее согласиться с мыслями другого и полностью принять их. Однако разве стремление принимать каждое суждение собеседника как собственное не является проявлением близости душ?
Чаще всего мы ходили в музеи и на художественные выставки. Она рассказывала мне о картинах новых и старых мастеров, и мы спорили об их ценности. Еще мы несколько раз ходили в ботанический сад, а пару вечеров провели в опере. Но от походов в оперу пришлось отказаться, поскольку ей трудно было уходить со спектакля в десять или в пол-одиннадцатого и идти на работу. Однажды она сказала:
– Я не хочу ходить в оперу не столько из-за времени, сколько потому, что идти потом в «Атлантик» петь песни кажется мне самым нелепым и пошлым занятием в мире.
На фабрике я теперь оставался только до обеда и почти перестал общаться с обитателями пансиона. Фрау Хеппнер иногда принималась допытываться: «Кому, интересно, мы позволили вас похитить у нас?», но я лишь молча улыбался. Больше всего мне не хотелось, чтобы фрау ван Тидеманн что-нибудь услышала. Возможно, Мария не усмотрела бы в том никакой проблемы, но я, наверное по восточной привычке, считал, что необходимо поступать именно так.
Между тем скрываться от людей было незачем. С первого вечера наша дружба пребывала в рамках условленных нами границ, а прощальную сцену перед «Атлантикой» в первый вечер никто из нас не вспоминал. В первое время нас сближало взаимное любопытство. «Чего я еще не знаю о моем друге?» – думали мы оба и разговаривали все больше. Вскоре любопытство сменилось привычкой. Если мы по каким-либо причинам не встречались несколько дней, то увидеться хотелось особенно сильно. Когда же мы встречались, то радовались, как двое приятелей не разлей вода, и шли, держась за руки. Я очень ее любил. Я чувствовал в себе столько любви, что ее хватило бы, чтобы любить весь мир, и я был счастлив, что эту любовь было на кого обратить. Было совершенно ясно, что я ей нравлюсь, что она ищет встреч со мной. Но она никогда не давала повода перевести нашу дружбу в другое русло. Однажды мы гуляли в пригороде Берлина под названием Грюнвальд, она шла, опираясь на меня и обнимая за шею. Ее рука, свешивавшаяся с моего плеча, слегка покачивалась, а большой палец чертил в воздухе круги. Внезапно мне захотелось схватить ее руку и поцеловать в ладонь, – не знаю, откуда это взялось, – и я поцеловал. Но она тут же высвободила руку мягким, но решительным движением. При этом мы не сказали друг другу ни слова и продолжали прогулку как ни в чем ни бывало. Но ее движение в тот момент было таким решительным, что ощущалось ее стремление и в дальнейшем мешать мне поддаваться подобным чувствам. Иногда мы, бывало, говорили о любви. Я испытывал странное смущение, слыша, как она спокойно исследует любовь, словно бы сей предмет далек от нее. Да, я со всем был согласен, принимал все ее условия. Но, несмотря на это, иногда я искусно переводил речь на нас и пытался анализировать нашу дружбу. С моей точки зрения, независимого, абстрактного понятия «любовь» не существовало. Любовью для меня были различные оттенки влюбленности, привязанности и симпатии, проявляющиеся между людьми, а их названия и формы менялись в зависимости от обстоятельств. И не называть любовь мужчины и женщины ее настоящим именем было самым обычным самообманом.
Мария, помахав указательным пальцем, улыбнулась.
– Нет, мой друг, нет! – сказала она. – Любовь – не простая симпатия, о которой вы говорите, и не какая-либо более глубокая привязанность. Это совершенно особое чувство, такое, что мы и представить себе не можем; и, подобно тому, как мы не знаем, откуда она берется, мы также не знаем, куда она в один прекрасный день исчезает. Между тем как дружба продолжительна и основана на взаимопонимании. Видно, как она началась, и если дружба испортится, можно разобраться в причинах. А любовь никакому анализу не поддается. Подумайте еще вот о чем: у каждого из нас есть множество знакомых, которые нам симпатичны. Например, у меня много друзей, которых я горячо люблю. (Прежде всего, конечно, вас, уважаемый.) Ну так что, я влюблена во всех них?
Я упорно стоял на своем:
– Да! Вы влюблены в того, кого любите сильнее всего, а в других – чуть-чуть!
Мария ответила неожиданно:
– Тогда почему вы говорили, что не ревнуете меня?
Не находя, что сказать, я какое-то время соображал, я затем принялся объяснять:
– Человек, который способен любить, никогда не будет ограничивать любовь одним человеком и ни от кого не будет ждать того же. Насколько мы способны любить людей, настолько же мы способны любить и единственного человека. Любовь не становится слабее, когда достается многим.
– Я полагала, что на Востоке думают иначе!
– Не уверен!
Мария долго смотрела в одну точку, а затем произнесла:
– Любовь, которую жду я, иная! Она вне логики, ее невозможно описать, невозможно представить. Любить и симпатизировать – это одно, а желать всей душой, всем телом, каждой клеточкой тела, всем своим существом – совсем другое… Мне кажется, любовь и есть такое желание. Желание, которому невозможно противостоять.
Тогда я ответил – с уверенностью, будто поймал ее на слове:
– Все, о чем вы говорите, – вопрос мгновения. Нежность и интерес, сокрытый в нас, по неясной причине, в момент, который невозможно предугадать, внезапно сливаются в одно целое, концентрируются и, подобно тому, как нежный солнечный луч, проходя сквозь линзу, фокусируется в одной точке и начинает жечь, нас охватывает страсть, и любовь усиливается. Неверно считать, что любовь появляется снаружи. Она состоит из чувств, которые были заложены в нас, но которые усиливаются так, что остается удивляться.
На этом мы прекратили наш спор, но позже вновь к нему возвращались. Я чувствовал, что ни мои собственные слова, ни ее мысли не были абсолютно точными. Было ясно, что нами обоими, как бы мы ни стремились к откровенности, управляли скрытые мысли и желания. Во многих вопросах мы, конечно, сходились во мнениях, но бывали и моменты, по которым у нас имелись расхождения, и если одна сторона с легкостью подстраивалась под другую, то лишь ради иной, главной цели. Мы не стеснялись показывать друг другу самые тайные уголки наших душ и говорить об этом; однако бывали и вопросы, которых мы никогда не касались, потому что толком не понимали, в чем их суть; правда, некое чувство шептало мне, что именно они и есть самое важное.
Поскольку у меня прежде никогда не было такого близкого человека, мне важнее всего было сохранить дружбу с ней. Возможно, конечная цель всех моих желаний и заключалась в том, чтобы владеть ею целиком и полностью, всей ее духовной и физической сущностью, но, боясь потерять то, что имел, я стеснялся признаться себе в этом и оставался в бездействии, подобно человеку, который любуется редкой птицей, но боится шевельнуться, чтобы не спугнуть ее.
