Я смутно чувствовал, что мое бездействие, мои сомнения, основанные на страхе, вредят нашей дружбе гораздо больше; что невозможно оставаться на одном месте ни в чем, что касается людских отношений; что каждый шаг, сделанный не вперед, делается назад; что моменты, которые не сближают людей, непременно отдаляют их друг от друга. Смутная тревога тлела во мне, разгораясь день ото дня.
Однако для того, чтобы поступать по-другому, надо было быть другим человеком. Было очевидно, что я все время хожу вокруг да около главного, но я не знал, как к этому главному подойти. От прошлого смущения не осталось и тени. Я не замыкался в себе и даже, может быть, чрезмерно открывался перед ней; но все время соблюдалось одно условие: не затрагивать главного.
Не знаю, мыслил ли я тогда обо всем так ясно, как теперь. Сейчас, когда прошло более двенадцати лет, я вспоминаю свое тогдашнее состояние и тогдашние мысли, мои суждения о Марии упорядочены расстоянием и временем, разделившим нас.
Я понимал, что и Марией владели тогда противоречивые чувства. Иногда она делалась чересчур сдержанной, даже холодной, а иногда так оживлялась, проявляла ко мне такой интерес, даже откровенно провоцировала меня, что я обретал смелость, о которой уже и не помышлял. Но такие мгновения были редки, а на смену им приходило всегдашнее дружеское расположение. Было очевидно, что Мария, как и я, заметила, что дружба наша, не развиваясь, зашла в тупик. Несмотря на то что она не находила того главного, что искала во мне, многие мои качества, видимо, казались ей ценными, и она явно уже не хотела терять меня. Поэтому Мария тоже стеснялась делать что-либо, что, по ее мнению, могло бы отдалить нас друг от друга.
Все эти сложные чувства пребывали в самых потаенных уголках наших душ, словно бы боясь выйти на свет; в действительности же мы были закадычными друзьями, которые, как и прежде, искали встреч друг с другом, радуясь каждой минуте, проведеной вместе.
Внезапно все изменилось и приняло совершенно неожиданный поворот. Это случилось в конце декабря. Мать Марии уехала встречать Новый год к дальней родственнице, проживавшей в окрестностях Праги. Мария была несказанно довольна.
– Больше всего на свете меня раздражает елка, украшенная свечами и мишурой, – говорила она. – Не думай, что это потому, что я еврейка. Подобные обряды кажутся мне бессмысленным вздором. Люди исполняют их, потому что стремятся хоть миг побыть счастливыми. Поэтому мне не нравится и иудаизм, в котором немало странных и бесполезных предписаний. Моя мать, протестантка, стопроцентная немка, следует этим обычаям, но я уверена, что только от нечего делать и от старости. Она, конечно, считает, что я богохульствую, но, думаю, не потому, что держится за свои убеждения, а потому, что боится утратить душевный покой.
– По-твоему, Новый год неважен?
– Нет. Разве он чем-то отличается от других дней? Разве природа его как-то выделила? Не так уж важно показывать, что прошел еще один год жизни; ведь делить жизнь на годы – тоже изобретение человека… Жизнь состоит из единственного пути – от рождения до смерти, и разделение ее на какие-либо другие части искусственно. Однако давай оставим рассуждения в стороне и, если тебе хочется, сходим в новогоднюю ночь куда-нибудь вместе. Мое выступление в «Атлантике» пройдет до полуночи, потому что в новогоднюю ночь будет много других номеров. Сходим куда-нибудь вместе, выпьем, как все… Что скажешь? К тому же мы с тобой ни разу не танцевали, верно?
– Не танцевали!
– Я, правда, не очень люблю танцевать, иногда человек начинает мне нравиться во время танца, и мне делается неловко.
– Не думаю, что я тебе понравлюсь в танце!
– Я тоже не думаю… Ну да ладно, дружба требует жертв!
В новогодний вечер мы поужинали вместе и проболтали в ресторане до того времени, как ей надо было идти на работу. Когда мы пришли в «Атлантик», она отправилась в гримерную переодеваться, а я расположился за тем самым столиком, за которым сидел в первый вечер. Зал был разукрашен бумажными лентами, цветными фонариками и дождем из серебристой фольги. Публика, кажется, уже была навеселе. Почти все танцевавшие пары целовались. Мне почему-то стало тоскливо. «И что дальше? – думал я. – В самом деле – чем так примечательна эта ночь? Мы сами ее придумали и сами в нее верим. Если бы все пошли домой и легли спать, было бы гораздо лучше. А что мы будем делать? Как и все: разойдемся по домам под ручку… Не совсем как все: мы не будем целоваться… Интересно, танцевать я смогу?»
В стамбульской Академии художеств приятели показывали мне несколько танцев, которым они научились у русских белогвардейцев, заполонивших тогда город. Я даже немного умел танцевать вальс… Но смогу ли я сегодня вечером проявить мастерство, в котором не упражнялся несколько лет? «Если что, прекращу танец и сяду!» – решил я.
Игра и пение Марии закончились быстрее, чем я предполагал, и тут же были всеми забыты в общем шуме. Тем вечером каждый предпочитал выступить сам. Мария переоделась, и мы сразу же направились в большой ресторан «Европа», расположенный напротив Анхальтского вокзала. Он совершенно не был похож на маленький уютный «Атлантик». В больших залах – насколько хватало глаз – танцевали сотни пар. Столы были заставлены цветными бутылками. Некоторые из посетителей уже спали, уронив голову на стол, другие сидели в обнимку.
Мария тем вечером была странно веселой. Она без конца колотила меня по руке:
– Если бы я знала, что ты весь вечер будешь дуться, я бы нашла себе другого молодого человека! – хохотала она.
Она пила терпкое рейнское вино бокал за бокалом и заставляла пить меня.
Основное веселье разгорелось после полуночи. Топот, крики, хохот, четыре оркестра, надрывавшиеся каждый на свой лад, пары в вальсе – все слилось у меня перед глазами. Безудержный задор послевоенных лет царил здесь. Печально было видеть в неуемном разгуле тощих юношей с торчащими скулами и с горящими, как у нервнобольных, глазами на изможденных лицах, девушек, открыто демонстрировавших свои желания в знак протеста против бессмысленных пут и ложных общественных предписаний.
Мария, вновь впихнув мне в руку бокал вина, пробормотала:
– Ах, Раиф, Раиф! Ты очень нехорошо поступаешь. Ты же видишь, сколько я усилий прилагаю, чтобы не скучать. Перестань, не грусти. Давай забудем обо всем сегодня ночью. Представь, что мы – это не мы. Мы – одни из тех, кто сегодня танцует в этих залах. Да и они-то… Разве они такие, какими выглядят? Не хочу. Не хочу считать себя умнее или лучше остальных. Пей и веселись!
Я понял, что она уже опьянела. Встав, она пересела ко мне и положила руку мне на плечо. Мое сердце забилось, как сердце птицы, попавшей в сеть. Ей казалось, что я грустил. Она ошибалась. В тот вечер я был счастлив настолько, что не мог смеяться, потому что счастье свое я воспринимал всерьез.
Заиграли вальс. Я повернулся к ней.
– Пойдем, – сказал я. – Но я не очень хорошо танцую…
Она сделала вид, что не услышала второй части моих слов, и, вскочив, ответила:
