Именно в тот момент во мне произошли перемены, которые повлияли на всю мою дальнейшую жизнь. Именно тогда я поверил в свою ненужность, в свою бесполезность. Позднее бывало, что я будто вновь возвращался к жизни и полагал, что жил. Новое состояние даже, случалось, владело мною на протяжении нескольких дней и отвлекало меня на время. Но в глубине души у меня навсегда сохранилось убеждение: я никому не нужен. Ни один мой поступок не избежал его влияния; и даже сегодня, хотя прошло много лет, я помню все подробности того мгновения, которое, окончательно уничтожив мою смелость, навсегда отдалило меня от людей, окружавших меня. Теперь я вижу, что не ошибся тогда в выводах…
Я побежал к шоссе и направился в сторону Берлина. Со вчерашнего вечера у меня не было во рту ни крошки, но сильнее голода я ощущал какую-то дурноту. Ноги не устали, но по всему телу растеклось напряжение. Теперь я шел медленно, погрузившись в мысли. По мере того как я приближался к городу, мое отчаяние усиливалось. Я никак не мог смириться с тем, что все последующие дни предстоит проводить без нее, такая перспектива казалась мне нелепой, невозможной… Конечно, я бы никогда не пошел умолять ее. Такое было невозможно для меня, да и пользы не принесло бы. Я воображал что-то похожее на мои детские фантазии, только безрассудней и глупей, даже с кровью: позвонить в «Атлантик» вечером, когда она будет там, позвать ее к телефону и, извинившись за беспокойство и коротко попрощавшись, пустить себе у трубки пулю в лоб… – вот это было бы здорово! Услышав странный звук, она бы сначала не поняла, что случилось, какое-то время ждала бы, а потом закричала бы как сумасшедшая: «Раиф! Раиф!» А я, лежа на земле и делая последний вдох, слушал бы ее крики и умер с улыбкой. Не зная, где я нахожусь, она не могла бы обратиться в полицию и металась бы в панике, а на следующее утро, листая дрожащими руками газеты, прочла бы подробности загадочной, не понятной никому трагедии. И тогда сердце ее забилось бы от тоски и горя, она поняла бы, что не забудет меня до конца дней своих, ведь мы связаны навек кровавой памятью.
Я подошел к городу, вновь пройдя все мосты. Близился вечер. Я не знал, куда иду. Зашел в какой-то скверик и сел на скамейку. Глаза болели. Посмотрел на небо. От снега замерзли ноги. Несмотря на это, я просидел в скверике несколько часов. По телу разлилось странное оцепенение. Замерзнуть здесь и быть похороненным где-то на следующий день… Что бы сделала Мария, если бы через много дней случайно узнала об этом? Что бы появилось на ее на лице? Раскаивалась бы она в своем поступке?
Все мысли вращались вокруг нее. Я поднялся и продолжил путь. До центра города было еще несколько часов ходу. По дороге я начал разговаривать с собой. Все время обращался к ней. Как в первые дни нашего знакомства, в голове возникали тысячи красивых, соблазнительных, убедительных идей. Невозможно, чтобы мои слова не произвели на нее впечатления, не заставили бы ее передумать. Со слезами на глазах, дрожащим голосом я рассказывал ей о нашей близости, говорил, что в мире, где двоим так сложно обрести друг друга, мы не можем расстаться по столь глупой причине… Ей вначале показалось бы странным, что такой человек, как я, всегда спокойный и готовый со всем соглашаться, внезапно разгорячился, а затем она взяла бы меня за руки, улыбнулась бы и сказала: «Ты прав!»
Да! Нужно ее увидеть и сказать ей все это. Она должна изменить страшное решение, с которым я так легко согласился утром. Она изменит его. Быть может, она даже удивилась, что я, почти ничего не возразив, ушел от нее, и обиделась. Я должен был увидеть ее немедленно, сегодня же.
Я побродил до одиннадцати и вечером принялся ждать ее перед «Атлантикой». Но она не пришла. Я спросил о ней у швейцара, но он сказал, что ничего не знает: «Сегодня она не пришла!» Тогда я предположил, что ей стало хуже. Кинулся бегом к ее дому. Ее окна были темными. Наверное, она спала. Решив не беспокоить ее, я возвратился в пансион.
Три следующих дня я так же ждал ее у «Атлантика», затем шел к ее дому, смотрел на ее темные окна и, не решившись ни на что, возвращался. Каждый день я сидел у себя в комнате и пытался читать. Я переворачивал страницы, не видя букв. Иногда, вознамерившись вчитаться, начинал сначала, но через несколько строк замечал, что мысли очень далеко от книги. Днем я воспринимал все произошедшее как есть и понимал, что решение Марии – окончательное, что не остается ничего, только ждать, пока пройдет время. Однако ночью за работу принималась фантазия, она заставляла меня, словно больного лихорадкой, грезить о невозможном, и, отбросив решения, принятые днем, я выбегал в темноте из дома и бродил там, где она ходила, или вокруг ее дома. Теперь я стеснялся спрашивать о ней у швейцара в «Атлантике» и довольствовался тем, что следил издалека. Так прошло пять дней. Каждую ночь я видел ее во сне. Ближе, чем раньше.
На пятый день, поняв, что она вновь не вышла на работу, я позвонил из одного кафе в «Атлантик» и спросил Марию Пудер. Мне сказали, что она отсутствует уже несколько дней по болезни. Значит, она в самом деле тяжело заболела. Разве я в этом сомневался? Почему я ждал подтверждения, чтобы поверить, что она больна? Она бы не стала менять время работы, чтобы спрятаться от меня, и не стала бы просить швейцаров прогнать меня. Я направился к ее дому, решив разбудить ее, даже если она спит. Сложившиеся между нами отношения позволяли мне поступить так, несмотря ни на что. Глупо было придавать значение утренней сцене после ночных возлияний.
Задыхаясь, я поднялся по лестнице и, чтобы не успеть засомневаться и передумать, быстро поднес руку к звонку, коротко позвонил и стал ждать. Внутри было тихо. Я позвонил еще несколько раз, долго. Я ждал услышать звук шагов, но все было тихо. Приоткрылась дверь напротив, и сонная молодая служанка спросила:
– Что вам нужно?
– Нужны жильцы этой квартиры!
Внимательно рассмотрев меня, она нелюбезно ответила:
– Никого нет!
Сердце мое забилось.
– Они переехали?
Мое беспокойство явно несколько смягчило ее, и, покачав головой, она ответила:
– Нет, мать ее еще в Праге. Сама она заболела, а так как смотреть за ней некому, участковый врач и отправил ее в больницу!
Я подскочил к девушке:
– Что с ней? Чем она больна? Тяжело? В какую больницу ее отправили? Когда?
Служанка в недоумении отступила на шаг:
– Да не кричите вы так! Всех перебудите! Два дня назад ее увезли. Кажется, в «Шаритэ».
Даже не поблагодарив, я бросился вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. У первого встречного полицейского я узнал, где находится клиника «Шаритэ». Я не знал, зачем шел туда. Огромное каменное здание повергало в трепет. Однако я смело направился к главному входу и позвонил в сторожку швейцара.
Швейцар был несколько более вежлив, чем того заслуживал полуночный посетитель, заставивший его выйти из тепла в такой холод, однако не имел никаких сведений, интересных для меня. Он ничего не знал ни о такой женщине, ни о ее болезни, ни о том, куда ее положили. На каждый мой вопрос он заученно улыбался: «Сударь, приходите завтра в девять, вот все и узнаете!»
