Той ночью я по-настоящему понял, как я люблю Марию Пудер. Всю ночь я думал только о ней и до утра бродил вдоль высокого каменного забора. Я смотрел в окна больницы; во многих желтел тусклый свет. Я старался предположить, за каким из этих окон Мария. Мне хотелось быть рядом с ней, служить ей, вытирать пот с ее лба.
Тем вечером я понял, что один человек может привязаться к другому сильнее, чем к жизни. Еще я понял, что если потеряю ее, то мне не останется в этом мире ничего, кроме жалкого существования, и буду я катиться по земле, как пустой орех.
Ветер сдувал снег со стен, залепляя мне глаза. На пустынных улицах было тихо. Иногда в ворота клиники въезжала белая машина «Скорой помощи», а через некоторое время выезжала снова. Мимо второй раз прошел полицейский и подозрительно оглядел меня, а на третий раз спросил, почему я здесь хожу. Я ответил, что у меня в больнице знакомый, тогда он посоветовал мне пойти отдохнуть и прийти завтра; однако в последующие разы не говорил ничего, а лишь сочувственно смотрел на меня.
Начало светать, улицы постепенно оживали. Автомобилей, заезжавших и выезжавших из многочисленных ворот клиники, стало больше. Ровно в девять часов, хотя день был не для посещений, я попросил у дежурного врача позволения увидеть больную. Должно быть, выражение моего лица стало причиной того, что для меня сделали исключение.
Мария Пудер лежала в одноместной палате. Меня привела медсестра, она попросила долго не разговаривать, чтобы не утомлять больную. У Марии был плеврит. Но врач считал, что болезнь неопасна. Мария подняла голову, увидела меня и заулыбалась. Затем на ее лице появилось беспокойство. Как только медсестра вышла из палаты, Мария спросила:
– Что с тобой случилось, Раиф?
Ее голос ничуть не изменился. Только бледное лицо приобрело желтоватый оттенок. Я подошел к ней:
– А с тобой что случилось? Ты только посмотри!
– Ничего… Скоро пройдет… Но у тебя такой измученный вид!
– Вечером я узнал в «Атлантике», что ты больна. Я пошел к тебе домой, служанка из соседней квартиры сказала мне, что тебя отвезли сюда. Ночью меня не пустили, так что пришлось ждать до утра!
– Где?
– Здесь… У больницы!
Мария серьезно и внимательно посмотрела на меня. Она хотела что-то сказать, но затем передумала.
Медсестра приоткрыла дверь. Я попрощался с больной. Она кивнула на прощание, но не улыбнулась.
Мария Пудер лежала в больнице двадцать пять дней. Может, ее продержали бы и дольше, но она заявила врачам, что в больнице ей надоело, а дома за ней будут хорошо ухаживать. Однажды снежным днем она выписалась из больницы и вернулась домой, получив на прощание множество подробных советов и пачки рецептов. Не очень хорошо помню, что делал те двадцать пять дней. Кажется, не делал ничего, кроме того, что приходил увидеть ее, стоял у ее кровати и смотрел на ее влажное лицо, на ее закрывающиеся глаза, на то, как тяжело вздымается ее грудь. Я даже и не жил в полном смысле; потому что, если бы жил, сейчас бы помнил хоть что-то из тех дней. Единственное, что осталось в памяти: когда я был рядом с ней, я испытывал огромный страх ее потерять. Почему-то пальцы ее ног, высовывавшиеся из-под одеяла, выглядели как у мертвой. А ее лицо, ее губы и улыбка словно ждали какого-то момента, удобного случая, чтобы подчиниться страшной перемене… Что бы я тогда делал? Сохраняя спокойствие, занялся бы необходимыми приготовлениями, выбрал бы место на кладбище, утешал бы ее мать, которая вернулась бы из Праги, и в конце концов в окружении каких-то людей опустил бы ее тело в могилу. Ушел бы вместе со всеми, чтобы вскоре тайком вернуться и остаться с ней наедине. Все началось бы именно с того мгновения. Именно с того мгновения я бы ее потерял. И что потом? До этого места получалось продумать все в подробностях, но я никак не мог представить, что же будет потом. Что бы я смог делать после того, как оставил бы ее в земле, и после того, как пришедшие на похороны люди разошлись? Все дела, связанные с ней, закончились бы именно в тот миг, и моя жизнь стала бы нелепой и бессмысленной. Когда я думал об этом, в душе царила ужасная пустота.
Однако Марии стало лучше, и однажды она попросила:
– Поговори с врачами, пусть меня выпишут, – и как ни в чем не бывало добавила: – Ты будешь за мной лучше ухаживать.
Я молча помчался к врачу. Тот хотел оставить ее еще на несколько дней. Мы согласились. Наконец на двадцать пятый день ее пребывания в больнице я завернул ее в шубу и, держа под руку, помог спуститься с лестницы. Довез ее домой на такси, шофер помог нам подняться к ее квартире, поддерживая ее под руку с другой стороны. Все же когда я раздел ее и уложил в постель, она была полумертвая от усталости.
С того дня за ней ухаживал только я. Каждый день до полудня приходила пожилая женщина, которая убирала в доме, разжигала большую изразцовую печь, готовила еду для больной. Мария никак не соглашалась вызвать мать, несмотря на все мои настойчивые просьбы. Дрожащей рукой она писала ей в письмах: «У меня все хорошо, а ты отдыхай и зиму проведи там».
– Если она приедет, помогать мне не сможет. Ей самой нужна помощь… Только напрасно расстраиваться будет и меня расстраивать! – говорила Мария. А затем снова добавляла как ни в чем не бывало: – Ведь ты же ухаживаешь за мной! Или устал, уже надоело?
Говоря это, она не улыбалась, не шутила. Вообще, за все время болезни она почти не улыбалась. Только раз я увидел на ее лице улыбку – когда впервые пришел к ней в больницу. А после упрямо хранила серьезность. Она все время была задумчива – когда просила о чем-либо, или благодарила, или что-то говорила… По вечерам я сидел у ее постели допоздна, а приходил рано. Вскоре перенес из соседней комнаты большой диван и постельные принадлежности ее матери и начал оставаться с ней на ночь. Мы ни словом не вспоминали то, что произошло между нами после новогодней ночи, то, что, точнее говоря, и событием-то нельзя было назвать, тот маленький разговор. Все случившееся затем: мои визиты в больницу, то, что я забрал ее домой, наша здешняя жизнь, – все это воспринималось нами настолько естественно, что при разговоре мы избегали даже малейшего намека на это. Было видно, что она размышляла о чем-то важном. Я чувствовал, что ее взгляд неотступно следует за мной, что ее глаза постоянно, без устали наблюдают за мной, когда я, занимаясь чем-либо, ходил по комнате или читал ей вслух книгу. Она словно искала во мне что-то. Однажды вечером я читал ей при свете настольной лампы повесть Якоба Вассермана
[21] «Нецелованые уста». В ней шла речь об учителе, которого никогда никто не любил и который состарился в ожидании любви, любимого человека, боясь признаться в этом даже самому себе. Автор мастерски изобразил душевное состояние одинокого человека, его надежды, о которых никто не догадывался, умиравшие так же быстро, как и рождались.
Когда я дочитал повесть до конца, Мария долго молчала с закрытыми глазами. Затем повернулась ко мне и равнодушно сказала:
