– Ты не рассказывал, что делал после Нового года, когда мы расстались!
– Ничего! – ответил я.
– В самом деле?
Вновь воцарилась тишина. Она впервые заговорила об этом. Но я, как ни странно, не удивился. Я уже давно ждал этого вопроса. Вместо ответа я принес ей ужин. Затем хорошенько укрыл, снова сел к изголовью и спросил:
– Что-нибудь почитать?
– Как хочешь!
Обычно после ужина я старался, чтобы она уснула, и читал самые скучные вещи. Но тут я нерешительно спросил:
– Хочешь, расскажу, что делал после Нового года? Быстрее уснешь!
Она не улыбнулась на это и ничего не ответила, а только кивнула:
– Расскажи!
Я начал медленно рассказывать, время от времени останавливаясь, чтобы собраться с мыслями. Я рассказал ей, как вышел из ее дома, куда пошел, что видел и о чем думал на Ванзее; как по вечерам бродил по ее дороге в «Атлантик» и вокруг ее дома; и, наконец, как в последний вечер, узнав, что она в больнице, побежал туда и до утра ждал на улице. Я говорил очень спокойно и невозмутимо, будто речь шла о постороннем человеке. Я останавливался на деталях, подробно рассказывал о каждом чувстве, стараясь вспомнить и проанализировать каждый его оттенок. Она, замерев, слушала меня с закрытыми глазами. Можно было подумать, что она спит. Но я все равно продолжал рассказывать. Я повторял больше даже для себя. Некоторые мои чувства были не очень понятны мне самому, но я рассказывал, как было, спорил с собой об их сути, но, так и не разобравшись, переходил к следующему эпизоду. Только раз, когда я рассказывал, как хотел попрощаться с ней по телефону, она открыла глаза, внимательно посмотрела на меня и снова закрыла. Ничто не отразилось на ее лице.
Я ничего не скрывал – не считал нужным. Ведь я не преследовал никакой цели. Теперь пережитое казалось мне чужим, будто произошло много лет назад. Между теми событиями и мной сейчас лежала пропасть. Поэтому я был далек от тайных мыслей и расчетов и беспристрастен в суждениях, касающихся меня и ее. Мне не вспомнилась ни одна из убедительнейших мыслей, атаковавших мой разум в те вечера, когда я ждал ее на дороге, но я и не пытался их вспомнить. У меня была лишь одна цель – просто рассказать. Я оценивал события не с точки зрения их связи со мной, а с точки зрения их важности. А она слушала очень внимательно, хотя лежала по-прежнему неподвижно.
Я хорошо чувствовал ее внимание. Когда я рассказывал, о чем думал, стоя у ее кровати в больнице, как представлял себе, что она умерла, ее веки несколько раз дрогнули.
Закончив рассказ, я замолчал. Она тоже молчала. Тишина длилась, может быть, минут десять. Наконец она открыла глаза, повернулась ко мне и впервые за долгое время слегка улыбнулась (или мне так показалось?) и сказала:
– Давай спать!
Я встал, постелил себе постель, разделся и выключил свет. Однако долго не мог заснуть. Она тоже не спала – не было слышно ее дыхания. Мне очень хотелось спать, но я ждал, когда услышу это мягкое и ровное дыхание, которое привык слышать каждый вечер. Веки тяжелели, я прилагал усилия, чтобы не забыться, все время шевелился. Но все равно уснул первым.
Утром я проснулся рано. В комнате было еще темно. Свет еще почти не проникал через занавески. Привычного звука – ее дыхания – вновь было не слышно.
В комнате стояла пугающая тишина. Мы словно ждали чего-то, в огромном душевном напряжении. В нас будто росло и полнилось что-то. Я ощущал это почти физически. В то же время было любопытно: когда она проснулась? А может, вовсе не спала? Мы лежали недвижно, но мне казалось, что вокруг нас роятся наши мысли.
Я медленно поднял голову, и когда глаза привыкли к темноте, увидел, что Мария сидит, подложив под спину подушку, и смотрит на меня.
– Доброе утро! – сказал я и пошел умываться.
Когда я вновь вошел в комнату, она сидела в той же позе. Я раздвинул занавески, убрал свою постель, открыл дверь уборщице и напоил Марию молоком.
Я делал все, почти не разговаривая. Я каждый день делал все это: вставал, убирал в комнате, кормил Марию завтраком, затем шел на мыловарню, где оставался до обеда, а после читал Марии газеты и книги, рассказывал о том, что видел и слышал на улице, и так проводил каждый вечер. Правильно ли все это было или нет? Я не знал. Все сложилось само собой, а я лишь повиновался ходу событий. Никаких желаний у меня не было. Я не думал ни о прошлом, ни о будущем, я жил только настоящим. На душе было спокойно и тихо, как на море в безветренную погоду.
Побрившись и одевшись, я попросил у Марии позволения уйти.
– Куда ты собираешься? – спросила она.
Я удивился:
– Ты не знаешь? На фабрику!
– Можешь сегодня не ходить?
– Почему?
– Не знаю. Хочу, чтобы ты сегодня весь день провел со мной!
Я подумал, что это каприз больной, но ничего не сказал и принялся перелистывать утренние газеты, которые оставила на постели уборщица.
Мария была странным образом взволнована. Отложив газеты, я подсел к ней и положил ей руку на лоб:
– Как ты сегодня себя чувствуешь?
– Хорошо… Очень хорошо…
Я почувствовал, что она не хочет, чтобы я убирал руку, хотя она не подавала виду. Мои пальцы будто прилипли к ее лбу – казалось, ее воля скопилась на поверхности ее кожи и не отпускала их.
– Значит, ты чувствуешь себя хорошо? А почему же ты не спала?
Сначала Мария удивилась, а потом покраснела – краснота разлилась от шеи к вискам. Было ясно, что она не хотела отвечать на мой вопрос. Внезапно она закрыла глаза, откинула голову, словно теряя сознание, и едва слышно пробормотала:
– Ах, Раиф!
– Что?
Она постаралась взять себя в руки и, прерывисто дыша, сказала:
– Ничего. Не хочу, чтобы ты сегодня уходил от меня… Знаешь почему? Как только ты уйдешь, я буду все время думать о том, что ты рассказал мне вчера вечером, и не смогу успокоиться ни на минуту.
– Знал бы, не рассказывал! – сказал я.
Она покачала головой:
– Нет, я не это хочу сказать. Я не о себе. Я теперь все время буду беспокоиться за тебя! Я боюсь оставлять тебя одного. Да, я почти не спала. Я все время думала о тебе. Я будто видела во всех подробностях, что ты делал, когда ушел, как ты бродил вокруг больницы, я видела даже то, о чем ты не рассказывал. Поэтому я теперь не оставлю тебя одного! Я боюсь… И не только сегодня. Теперь я никогда не отпущу тебя.
На лбу у Марии выступили капельки пота. Я медленно стер их. Горячая влага обожгла мне ладонь. Я удивленно смотрел на нее. Она улыбалась, впервые за долгое время улыбалась открытой, чистой улыбкой, но из ее глаз катились слезы. Я обнял ее и положил ее голову к себе на руки. Ее улыбка стала еще шире, еще спокойнее, но слез тоже стало больше. Она плакала молча, тихо. Я даже не представлял, что можно плакать так спокойно, так умиротворенно. Я взял ее за руки – они лежали на белом пододеяльнике как маленькие белые птички – и начал играть с ними. Загибал и разгибал ей пальцы, сжимал ее руку в кулак и зажимал в своей. Тонкие линии на ее ладони напоминали прожилки листка.
