– Зачем?!
Ее рассмешило мое волнение.
– Ты как ребенок, Раиф! Беспокойство и волнение из-за того, что невозможно предотвратить, – детство. К тому же время еще есть, мы многое обдумаем и о многом договоримся.
Я отправился уладить некоторые мелкие дела и распрощаться с пансионом. И несколько удивился, когда, вернувшись под вечер, застал Марию полностью готовой к отъезду.
– Зачем терять время? – сказала она. – Я решила поскорее уехать и оставить тебя собираться в дорогу. А еще… Как сказать… Я решила уехать из Берлина раньше тебя… Сама не знаю, почему…
– Как хочешь!
Больше мы ни о чем не разговаривали. Мы ни словом не упомянули о том, что хотели что-то обдумать и о чем-то договориться.
На следующий день она уехала вечерним поездом. На прогулку после обеда мы не пошли. Мы сидели перед окном и смотрели на улицу. Мы записали друг другу в блокноты наши адреса. Чтобы ее письма доходили до меня, я должен был в каждом письме отправлять конверт с обратным адресом, потому что она не могла писать арабскими буквами, а у нас на почте в Хавране никто не читал на латинице
[22].
Примерно час мы болтали о пустяках – что зима была долгой, ведь уже конец февраля, а снег еще не сошел. Ясно было, что ей хотелось, чтобы поскорее прошло время. Между тем я желал – какой бы это ни было глупостью, – чтобы время, пока мы вместе, остановилось и никогда не кончалось.
Несмотря на это, все, что мы обсуждали, было на удивление бессмысленным. Видимо, чувствуя это, мы время от времени растерянно улыбались друг другу. Когда надо было уже ехать на вокзал, мы оба едва не вздохнули с облегчением. После этого время помчалось с ужасной скоростью. Разложив вещи в купе, она не стала оставаться в вагоне и вышла вместе со мной на перрон. Двадцать минут, которые показались мне короче секунды, были заполнены теми же бессмысленными улыбками. В мозгу проносились тысячи мыслей. Но вместо того чтобы попытаться успеть сказать о них за такое короткое время, я предпочел вообще ничего не говорить. Между тем со вчерашнего дня можно было сказать многое. Почему мы расставались так просто?
Казалось, в последние несколько минут Мария утратила спокойствие. Заметив это, я обрадовался: было бы очень грустно видеть, что она уезжает невозмутимой. Она то и дело брала меня за руки и бормотала:
– Что за глупость? Ну зачем же ты уезжаешь?
– Вообще-то, уезжаешь ты, а я еще остаюсь! – заметил я.
Она словно не услышала моих слов и опять взяла меня за руку.
– Раиф… Я сейчас уезжаю!
– Да… Я знаю!
Настало время отправления поезда. Проводник закрывал дверь вагона. Мария прыгнула на ступеньку лестницы, а затем, нагнувшись ко мне, тихо, но отчетливо произнесла:
– Я сейчас уезжаю. Но приеду, когда позовешь.
Сначала я не понял, что она хочет сказать. Она на миг замолчала, но затем добавила:
– Приеду туда, куда позовешь!
На этот раз я понял. Я бросился ловить, целовать ее руки. Мария вошла в вагон. Поезд тихо тронулся. Какое-то время я бежал рядом с окном, у которого она стояла, затем замедлил бег, помахал и прокричал:
– Позову! Непременно позову!
Она улыбнулась и кивнула. И лицо ее, и ее взгляд говорили мне, что она мне верит.
Мне было тоскливо, словно я не завершил начатый разговор. Почему мы со вчерашнего дня не говорили об этом? Почему мы говорили о сборе чемоданов, об удовольствии путешествий, о нынешней зиме, но при этом даже ни словом не упомянули о главном, что касалось нас обоих? Хотя, может, так было и лучше. О чем можно было говорить? Все равно все свелось бы к одному и тому же. Мария нашла прекрасный выход… Конечно… Предложение и согласие… Коротко, без споров и раздумий! Мы не могли бы расстаться лучше. Несколько красивых фраз, которые я заготовил, страдая, что не в состоянии сказать всего, были гораздо ущербнее и бесцветнее того, что сказала Мария.
Сейчас я начал понимать, почему она уехала раньше. После моего отъезда ей было бы тоскливо в Берлине. Мне самому было тяжело проходить по улицам, где мы с ней гуляли, хотя я был занят делами, собираясь в дорогу, улаживал дела с паспортом и билетами, и у меня не было свободной минуты. Между тем расстраиваться было уже не из-за чего. Я собирался вызвать ее сразу же, как только вернусь в Турцию и улажу дела с наследством. Вот так… Мой большой талант к фантазиям проявил себя и на этот раз. Перед глазами представал прекрасный особняк, который я прикажу возвести в окрестностях Хаврана, и леса с холмами, по которым мы с ней гуляем.
Спустя четыре дня я возвратился в Турцию через Польшу и Румынию. Во время того путешествия, а впрочем, и за долгие годы, последовавшие после него, не произошло ничего примечательного… О причине, заставившей меня вернуться в Турцию, я задумался, только когда сел в Констанце на пароход. Значит, отец умер. Мне стало стыдно, что я так поздно осознал его смерть. Не могу сказать, что любил отца: между нами всегда царила отчужденность, и если бы кто-то меня спросил: «Хорошим ли человеком был твой отец?», я бы не нашелся, что ответить. Я не знал его настолько, чтобы судить, хороший он человек или плохой. Отец как человек почти не существовал для меня; он был скорее абстрактным воплощением понятия отца. Как сильно отличался полысевший, с окладистой бородой человек, под вечер безмолвно и хмуро возвращавшийся домой, не считавший необходимым поговорить ни с нами, ни с матерью, от человека, которого я однажды видел в городской кофейне, который хохотал во весь рот, пил айран и, ругаясь, играл в нарды… Как я хотел бы, чтобы этот второй и был моим отцом! Но даже там он сразу нахмурился, увидев меня:
– Чего слоняешься здесь? Давай выпей шербета и иди отсюда, домой, там играй!
Он не изменился ко мне, даже когда я пошел в армию. Напротив, по мере того, как я полагал, что набираюсь ума, в его глазах я, казалось, падал еще ниже. Мои собственные мысли и соображения, которые я теперь иногда высказывал, он воспринимал с некоторым пренебрежением, а если отвечал согласием на что-то, то лишь потому, что не желал снисходить до споров со мной.
Несмотря на все это, я не таил на него зла. Мне предстояло ощутить не отсутствие каких-либо его качеств, а то, что его самого уже нет. По мере того, как я приближался к Хаврану, мне становилось грустнее. Тяжело было представлять наш дом и наш городок без него.
Подробно описывать все печальные детали здесь нет никакой необходимости. Я бы даже предпочел не рассказывать о десяти годах, предшествовавших сегодняшнему дню, но ради того, чтобы некоторые обстоятельства были понятнее, нужно хотя бы несколько страниц посвятить описанию самого бессмысленного периода моей жизни. В Хавране меня приняли не радостно. Зятья словно насмехались надо мной, сестры казались совсем чужими, а мать была несчастнее, чем всегда. Наш дом стоял закрытым, мать переехала к старшему зятю. Мне переехать не предложили, и я поселился один в большом доме с одной из наших старых служанок. Начав заниматься делами отца, я узнал, что наследство было разделено еще до его смерти. От мужей сестер я никак не мог узнать, что же досталось мне. О мыловарнях нигде не упоминалось; стало ясно, что отец какое-то время назад продал их одному из зятьев. Денег за мыловарни тоже не было, не обнаружилось и остальных наличных денег и золота, которых у отца, как говорили, всегда было много. Мать ни за чем не уследила. На все мои вопросы она отвечала:
