– Откуда мне знать, сынок? Покойный умер, не сообщив никому, куда он их закопал. В последние дни твои зятья не отходили от него… Кто мог подумать, что он умрет? Ясно, он не успел сказать, куда закопал… Что теперь делать? Сходить хотя бы к гадалке… Гадалки все знают!
И действительно, после смерти отца в окрестностях Хаврана не осталось ни одной гадалки, у которой бы мать не побывала. По советам гадалок в оливковых рощах не осталось дерева, под которым бы не копали, а в доме не осталось ни одной стены, под которой бы не искали. Некоторые небольшие средства, которые у нее оставались, мать потратила на это. Сестры ходили к гадалкам вместе с ней, но на расходы не очень-то соглашались. А я замечал, что мужья сестер втайне посмеиваются над их нескончаемыми раскопками.
Поскольку время сбора урожая уже прошло, заработать что-либо с оливковых рощ было невозможно. Продав с части деревьев урожай будущего года, я обеспечил себе несколько курушей. Я планировал кое-как перебиться летом, а осенью, едва начнется сезон, приложить все усердие, исправить положение и сразу же вызвать Марию Пудер.
После того как я вернулся в Турцию, мы с ней часто переписывались. Наша переписка придавала мне немного бодрости той грязной весной и душными летними днями, когда я занимался разными бессмысленными делами. Примерно через месяц после моего отъезда они с матерью возвратились в Берлин. Я отправлял письма в центральное почтовое отделение на Потсдамской площади, а оттуда она сама их забирала. В середине лета от нее пришло странное письмо. Она написала, что у нее есть хорошая новость для меня, но что это за новость, она скажет только когда приедет и только сама. (Я писал, что надеюсь вызвать ее осенью!) После этого Мария так и не написала, что же это была за новость, хотя я много раз в письмах спрашивал ее об этом. Она все время отвечала: «Подожди! Узнаешь, когда я приеду!»
Да, я ждал; ждал не только до осени, а целых десять лет… И узнал о том, что же это была за «хорошая новость», ровно через десять лет. Я узнал об этом вчера вечером… Но следует рассказать все по порядку.
Все лето, верхом, в сапогах, я ездил по оливковым рощам и горам в окрестностях Хаврана. Я с удивлением видел, что отец почему-то оставил мне оливковые деревья в самых непроходимых, самых неплодородных, самых плохих местах. Напротив, рощи на равнине, там, где было много воды, и вблизи нашего городка, где каждое дерево приносило по полмешка урожая, достались сестрам, то есть их мужьям. Во время прогулок я заметил, что большая часть деревьев в горах начала дичать из-за того, что за ними годами не ухаживали, и что, пока был жив отец, никто не утруждался подняться в горы и собрать урожай.
Создавалось впечатление, что в мое отсутствие кто-то плел против меня интриги, воспользовавшись болезнью отца, робостью матери, боязливостью сестер. Но я надеялся все исправить, работая без устали, а каждое письмо Марии воодушевляло меня и вселяло уверенность.
В начале октября, когда начинался сезон сбора оливок и как раз когда я собирался ее позвать, она внезапно перестала писать. Я распорядился отремонтировать дом; испытывая доходившее до оскорблений презрение и изумление всех жителей Хаврана и, конечно, прежде всего родственников, я заказал в Стамбуле множество домашней утвари, и, среди прочего, выписал еще и ванну и, приказав выложить фаянсом маленькую старую умывальню, поставил ее там.
Я никому не раскрывал причину своих действий, поэтому все приписывали мои поступки щегольству, желанию подражать европейской моде. Когда такой человек, как я, который еще не привел в какой-то порядок свои дела, тратит несколько курушей, полученных в долг или за будущий урожай, на то, чтобы купить зеркальный шкаф и ванну, все воспринимают это как сумасшествие. Я про себя смеялся над всеми упреками. Эти люди не могли меня понять. А я вовсе не обязан был что-то объяснять им.
Прошло две-три недели, а от Марии так и не было нового письма, что стало очень волновать меня. Рассудок, вечно готовый сомневаться и подозревать, принялся изводить меня тысячами предположений. Я написал еще несколько писем, одно за другим, и, не получив ответа на них, совсем отчаялся. В последнее время ее письма вообще приходили значительно реже, были все короче, а написаны словно через силу… Я перечитал все ее письма по одному. В письмах последних месяцев чувствовалась некоторая растерянность, будто Мария что-то скрывала, встречались туманные и уклончивые выражения, которые были не к лицу всегда такой открытой Марии. Я, бывало, даже впадал в сомнение, – а хочет ли она, чтобы я позвал ее, или боится, что я ее позову, и переживает, что ей придется нарушить данное мне слово. Теперь я искал скрытый смысл в каждой строчке, в каждой фразе, в каждой шутке, и сходил с ума.
Все мои письма оказались напрасны, и все мои страхи оправдались.
Я больше не получал вестей от Марии Пудер и не слышал о ней… Только вчера… Но мы еще не дошли до этого…
Через месяц вернулись последние письма с пометкой «возвращены отправителю ввиду неявки адресата». Тогда я утратил всякую надежду. Даже сегодня я удивляюсь, вспоминая, как быстро я изменился всего за несколько дней. Из меня словно вынули что-то, что давало мне способность двигаться, видеть, слышать, чувствовать, думать, – одним словом, жить. Казалось, я превратился в бесформенное, безвольное ничто.
На сей раз я не переживал того, что пережил после Нового года. Тогда я не терял надежды. В то время меня не покидало ощущение, что я нахожусь рядом с ней, что я могу пойти и поговорить с ней, убедить ее. Сейчас я чувствовал себя совершенно несчастным и неспособным ничего предпринять. Огромное расстояние, разделявшее нас, связывало меня по рукам и ногам. Я закрылся в доме, бродил по комнатам, снова и снова перечитывал ее письма и свои вернувшиеся, останавливался на деталях, которым раньше не придавал значения, и горько усмехался.
Интерес к делам и к самому себе у меня ослабел, почти угас. Не помню, кому я поручил стрясти и собрать оливки, отвезти на фабрику и отжать масло. Иногда, надев сапоги, я отправлялся бродить по полям, но предпочитал безлюдные места, домой возвращался за полночь, ложился на миндере
[23] и после нескольких часов сна просыпался с горьким чувством: «Почему я еще жив?»
Снова потянулись пустые, бесцельные, бессмысленные дни, как до знакомства с Марией Пудер, только теперь они были мучительнее, чем раньше. Разница была в том, что раньше я полагал, что жизнь вообще состоит из таких дней, а сейчас неопытность и незнание жизни сменилось болью от сознания того, что я узнал – можно жить и по-другому. Теперь я не замечал, что происходило вокруг. Я чувствовал, что ничто больше не сможет доставить мне радость.
За короткое время эта женщина спасла меня от обычного моего жалкого, ничтожного существования, научила меня быть мужчиной, точнее говоря, человеком, показала, что и у меня есть качества, необходимые, чтобы жить по-настоящему, и что мир не такой бессмысленный, как я полагал. Но как только я утратил с ней связь, как только вышел из-под ее влияния, я вновь вернулся к прежнему состоянию. Теперь я понимал, как она была нужна мне. Я был не из тех людей, кто смог бы идти по жизни один. Мне всегда нужна была поддержка такого человека, как она. Без этого моя жизнь была невозможна. Но я жил, несмотря ни на что… Жил, если это можно назвать жизнью… Результат такой жизни налицо…
