Я больше не получал вестей от Марии. В ответе от хозяйки пансиона в Берлине сообщалось, что фрау ван Тидеманн у них больше не проживает, поэтому необходимых сведений она сообщить мне не может. Кого я еще мог спросить? Она писала, что, когда они с матерью вернулась из Праги, они переехали. Но нового адреса я не знал. Я изумился, поняв, как мало людей я узнал за почти два года, проведенных в Германии. Я нигде не был, кроме Берлина. При этом город я знал вдоль и поперек, до закоулков. Не было музея, картинной галереи, ботанического и зоологического сада, который бы я не посетил, я обошел все парки и видел все озера в окрестностях. Но из миллионов жителей этого города я говорил лишь с несколькими. И лишь одного человека узнал близко.
Может, этого было достаточно. Может быть, достаточно лишь одного человека. Но когда и этого человека нет? Что делать, если все оказывается призраком, обманчивым сном, плодом воображения? На этот раз способность верить и надеяться я утратил. Во мне появилась такая горечь, такое недоверие к людям, что иногда самому становилось страшно. Теперь я в каждом, кто бы он ни был, видел врага или по меньшей мере опасного мне человека. С годами это чувство не ослабло, а, напротив, усилилось. Подозрительность к людям переросла в ненависть. Я убегал от всех, кто хотел со мной сблизиться. Больше всего я боялся самых близких людей или тех, которые могли стать таковыми. «Чего ждать, раз даже она так поступила?» – говорил я себе… Как поступила – неизвестно; но именно от неизвестности я в воображении останавливался на самых дурных предположениях и выносил самые строгие суждения. Вот так… Самый простой выход, чтобы не держать слово, данное в момент расставания под воздействием простого волнения, – разорвать связь без объяснений. Не забирать письма с почты. Не отвечать. Все, в существование чего я верил, исчезло в один миг. Кто знал, какое еще приключение, какое новое счастье – близкое и понятное – распахнуло ей теперь свои объятия? У нее всегда прекрасно работала голова, и она вряд ли бы согласилась оставить все и броситься в неизвестность, в приключения с сомнительным концом, связав себя словом, сказанным лишь чтобы привязать к себе простодушного парня.
Почему-то я никак не мог заставить себя поверить в произошедшее, хотя продумал все очень подробно. Однако теперь я опасался каждого нового пути, возникавшего в моей жизни, каждого нового человека я встречал с тревогой, будто он собирался причинить мне зло. Иногда случалось, что я забывался и находил в ком-то родственные черты. Но страшная мысль, застрявшая в уме, как в тупике, тут же возвращала меня к действительности: «Помни и не забывай, что она была тебе ближе всех! И все равно так поступила!» Как только я видел, что начинаю с кем-то сближаться и у меня появляется надежда, я говорил себе: «Она была мне еще ближе. Между нами не оставалось никаких преград. И каков конец!» Я не мог никому верить, не был в состоянии верить… Каждый день, каждый миг я чувствовал, насколько это ужасно. Я предпринимал усилия, чтобы избавиться от этого чувства, но они были тщетны… Я женился. Уже в первый день я понял, что моя жена – самый далекий мне человек. У нас родились дети. Я любил их, но знал, что они никогда не смогут мне дать того, что я потерял.
Дела теперь не интересовали меня. Я работал механически, не сознавая, что делаю. Меня обманывали, и я знал об этом, но даже получал некоторое удовольствие. Зятья стали считать меня дураком, а я не обращал на это внимания. На выплату долгов и процентов, а также на свадебные расходы ушли мои последние средства. Оливковые рощи денег не приносили. Состоятельные люди привыкли приобретать бесхозное имущество за бесценок. Дерево, которое в год могло принести урожай на семь-восемь лир, никто не желал покупать и за пол-лиры. Зятья заплатили мои долги и купили у меня оливковые рощи, но только чтобы спасти меня из затруднительного положения и чтобы не разбазаривать семейное имущество. У меня не оставалось ничего, кроме запущенного дома в четырнадцать комнат и некоторых вещей. Отец моей жены был жив и работал чиновником в Балыкесире
[24]; по его рекомендации я поступил служащим в одну контору в столице вилайета
[25]. Я проработал там много лет. Груз семейных забот увеличивался, а мой интерес к жизни становился слабее, и я наконец перестал даже прилагать усилия, чтобы этот интерес усилить. Тесть умер, забота о братьях и сестре жены осталась на мне. На сорок лир, которые я зарабатывал, прожить всем было невозможно. Дальний родственник моей жены пригласил меня в Анкару, в банк, где я сейчас работаю. Он надеялся, что, раз я знаю иностранный язык, смогу быстро подняться по службе, несмотря на робость. Но ожидаемого не вышло. Где бы я ни был, окружающие не замечали меня. Часто появлялись разные возможности, сулившие надежду, разные люди давали мне повод начать новую жизнь и расходовать нерастраченную любовь, которой, я знал, было слишком много у меня в душе. Но я никак не мог избавиться от сомнений. Я поверил только однажды, только одному человеку на свете. Так сильно поверил, что, когда обманулся, сил верить больше не осталось. Я не сердился на нее. Я чувствовал, что не могу на нее ни сердиться, ни таить зло на нее, ни думать о ней плохое. Но она меня обидела. Обида на человека, которому я поверил больше всех, распространилась почти на всех людей, потому что Мария и была для меня воплощением всех людей. Прошло много лет, но я чувствовал еще больше раздражения, видя, что по-прежнему привязан к ней. А она, должно быть, давно меня забыла. Кто знает, с кем она теперь жила, с кем ходила гулять? По вечерам, слушая детские крики, шарканье тапок жены, моющей на кухне посуду, звон тарелок и громкие споры свояченицы с шуринами, я закрывал глаза и представлял, где сейчас Мария. Может, она сейчас снова любуется деревьями с красными листьями в ботаническом саду с кем-то, кто разделяет ее мысли, или же рассматривает бессмертные творения какого-нибудь художника в полутемном зале какого-нибудь музея, в окно которого светит луч заходящего солнца? Однажды вечером я возвращался домой и зашел в бакалейную лавку нашего квартала. Когда я собирался выходить, радио в квартире одного холостяка, снимавшего жилье в доме напротив, заиграло увертюру к опере Вебера «Оберон». Я чуть не выронил пакеты из рук. На эту оперу мы ходили вместе с Марией, у Марии была особая любовь к Веберу; она, бывало, насвистывала увертюру к этой опере, когда куда-то шла. Я ощутил такую сильную тоску по ней, будто мы расстались только вчера. Боль от потери ценностей – богатства, любых земных благ – со временем проходит. Лишь упущенные возможности не забываются никогда и причиняют боль при каждом воспоминании. Причина, должно быть, кроется в мысли, что все могло быть иначе, ибо человек всегда готов смириться с тем, что считается заранее предопределенным.
Я не испытывал особого интереса к себе со стороны жены и детей, одним словом, со стороны всех домашних; но я также знал, что не имею права ожидать этого. Во мне окончательно укрепилось ощущение бесполезности, которое я впервые испытал в Берлине, в то грустное первое утро Нового года. Зачем я был нужен этим людям? Разве можно было терпеть меня ради нескольких курушей на пропитание? Люди ждут друг от друга не материальной помощи и денег, а любви и участия. Когда этого нет, обязанность главы семьи сводится к тому, чтобы кормить нескольких чужих людей. Я мечтал, чтобы все это поскорее закончилось, мечтал о дне, когда все они не смогут нуждаться во мне. Постепенно моя жизнь превратилась в томительное ожидание того, еще такого далекого дня. Я жил как узник, который ждет, когда окончатся дни его заключения. Жизнь была ценна для меня лишь с точки зрения того, что каждый новый день приближал меня к этому исходу. Я жил как растение – не жалуясь, не думая, не проявляя воли. Постепенно все мои чувства притупились. Ничто больше не огорчало, ничто не радовало.
