Разоблачения Гардена, которые в течение нескольких лет эпизод за эпизодом изящно предлагались широкой публике, стали европейской сенсацией и приковали к себе всеобщее внимание. Эйленбург полностью сдался, признав, что стал для немцев «жупелом», при имени которого бьют «кулаком о пивной стол». Карл Краус, когда-то почитатель Гардена, теперь кипел от ярости и отвращения к той низости, с какой Гарден мобилизовал предрассудки против гомосексуальности, и ужасался чудовищному отклику на эту травлю в Германии. Необъяснимая популярность «антигомосексуалиста» Гардена, по словам Крауса, демонстрировала «духовную извращенность этого народа». Именно тогда он произнес фразу о «немцах как народе судей и палачей», которую сегодня обычно относят к преступлениям национал-социалистов (см. примеч. 73).
Примечательно, что первым, кто сообщил кайзеру о гарденовской атаке в «Die Zukunft», был кронпринц, решительный сторонник жесткого курса в политике. Это добавило ему популярности. «Никогда я не забуду отчаянное, искаженное лицо моего отца, смотревшего на меня неподвижно и растерянно», – вспоминал он позже. Кронпринц объяснил этот ужас «моральной чистотой» кайзера, который до этого случая не имел понятия о сексуальных извращениях в лучших семействах. Однако в действительности Вильгельма испугало то, что в опасности может оказаться он сам. Цедлитц-Трютцшлер в ноябре 1907 года записал, что скандал вокруг Эйленбурга «в итоге сильнее затронул кайзера, чем можно было предвидеть». При этом ему бросилось в глаза, что Вильгельм II не пытался вытеснить из сознания эту мучительную ситуацию. «Обычно он старается избегать правды, если она может быть неприятной, но здесь хотел услышать все до конца». Его реакции были крайне резкими – то он впадал в глубочайшее уныние, то вскипал яростью на прессу. «Короче, у него, так сказать, сдали нервы», – комментировал гофмаршал. Баронесса Шпитцемберг тогда заметила, что Вильгельм II и его окружение стали более «брутальными». Ведь кайзер никогда не был сугубо мягким и чувствительным человеком, каким его хотел видеть Эйленбург, и теперь, когда мягкосердечие оказалось не в чести, он тем более рьяно обратился к твердой стороне своего характера и не препятствовал краху Эйленбурга (см. примеч. 74).
Скандал вокруг Эйленбурга до сих пор обсуждался скорее в той части исторической науки, куда попадают анекдоты; с точки зрения политической и социальной истории он не выглядел серьезным событием. Тем не менее тезис Николауса Зомбарта о том, что «политическое значение» процесса Эйленбурга «трудно переоценить», вероятно, не лишен оснований. Зомбарт полагал, что безжалостная борьба Гардена против тех мужчин в окружении кайзера, кто якобы был не готов «при необходимости прибегнуть к мечу», наложила глубокий отпечаток на политическое сознание следующего поколения. Алхесирас и дело «Daily Telegraph» также внесли в него свою лепту. Гарден был теперь захвачен мыслью о том, что настало время бороться с крупным заговором гомосексуалистов. По его словам, он получил огромный ворох писем с угрозами, но револьвер его заряжен. Насколько глубоко вся эта история проникла в головы современников, заметно по тому, что молодые люди стали обнаруживать в себе признаки гомосексуальности и в то же время разразилась «эпидемия преследования» (Лёвенфельд) гомосексуалистов. Прусский военный министр призвал офицеров-гомосексуалистов подавать в отставку. Давление нарастало. Разнеслась печальная весть, что в соседних странах немцев подозревают в том, что они «в большинстве своем чувствуют себя равно-полыми». Военный историк Ганс Дельбрюк жаловался на «чудовищное моральное опустошение», которое произвел Гарден в «душе немецкого народа», внедрив интерес к сексуальным извращениям в фантазию миллионов. Процесс над Оскаром Уайльдом, проходивший в Англии в 1895 году, имел сходные последствия – случалось, что прохожие кричали вслед длинноволосому денди «Привет, Оскар!» Однако дело Эйленбурга оказалось более тесно связано со сменой политических тенденций. Восприятие ситуации в мире тесно переплелось с восприятием собственного тела: в обоих случаях слабость грозила опасностью, и побороть ее позволяла лишь суровость. С этих пор для правящих кругов стало опаснее, чем когда-либо, проявлять «мягкотелость» – нарушитель тотчас же попадал под подозрение, что он вредит национальным интересам, а также вызывал сомнения в своем физическом и моральном здоровье. Показательно, что наиболее тяжелый нервный срыв Вильгельма II, случившийся с ним в ноябре 1908 года, еще под впечатлением от дела «Daily Telegraph», был вызван тем, что начальник его военного кабинета Хюльзен-Хезелер упал замертво после того, как он (уже не впервые) станцевал перед кайзером шуточный танец, облачившись в балетную пачку. В актуальном контексте эта внезапная смерть показалась божьей карой за подобные игры. Гольштейн подвел под делом Эйленбурга следующий итог: «Скандальные разоблачения […] мы преодолеем прежде всего тем, что будем проводить и внутри страны, и за ее пределами достойную политику, которая вытащит нацию из трясины и приведет ее к высоким целям» (см. примеч. 75).
Городская гигиена, школьная нагрузка, реформа жизни: реформаторский потенциал заботы о нервах
Сто лет назад о нервозности писали даже больше, чем сегодня о стрессе. Концепт нервозности особенно сгодился в трех долгих публичных дискуссиях: о плюсах и минусах больших городов, о школьной нагрузке и обо всем, что имело отношение к «гигиене» и реформе жизни. Учение о нервах повсюду ассоциировалось с актуальными реформ-движениями.
В 1902 и 1903 годах независимо друг от друга выходят два сочинения с одинаковым названием «Гигиена нервов в большом городе». Оба были написаны известными неврологами – Альбертом Эйленбургом и Отто Дорнблютом. Первый писал по опыту работы в Берлине, перед глазами другого были жители Франкфурта. В том же 1902 году берлинский невролог Альберт Молль опубликовал статью «О влиянии жизни в большом городе на нервную систему». Актуальность темы была налицо. Бросается в глаза, что все авторы начинали свои труды одинаково – отвергали подозрения в своей нелюбви к мегаполисам, а уже потом переходили к тому, что несмотря на все достижения гигиены жизнь в большом городе очень тяжела для нервов и не все предостережения против нее есть предрассудки закоренелых ретроградов. Неприятие мегаполисов было на рубеже веков далеко не столь модным, как это изображает сложившаяся позже картина истории, в которой образованная буржуазия кайзеровской Германии бредит реакционной романтикой. Когда остались позади наиболее неприятные гигиенические проблемы, большие города по-новому оценили плюсы урбанизации. Заметно, что все три автора (все они принадлежали к немецко-еврейской интеллигенции, были сторонниками прогресса и жили в крупных городах) дистанцировались от реакционно-аграрных взглядов. И если они все же писали о нагрузках для нервов в больших городах, то не из антиурбанистических предрассудков, а скорее вопреки своей симпатии к мегаполисам.
Эйленбург начинает с утверждения, что большие города стали оплотами неврастении только потому, что их население рекрутируется «в основном из физически и духовно неполноценных слоев». Он считает, что в маленьких городках и в деревне «неврастения распространена сегодня никак не меньше». Тем не менее в конце книги уверяет, что один ученый из небольшого университетского городка был «тысячу раз прав», когда ради благополучия своих детей отказался от приглашения в Вену. «Присущая большому городу чудовищная концентрация», когда число контактов растет «в геометрической прогрессии», неизбежно разрушает нервную систему. Видимо, он не замечает, насколько противоречат друг другу его утверждения. «Все» в большом городе «перегружены – от высокопоставленного государственного чиновника до ассистента почтового работника, путевого обходчика и стрелочника, от директора престижного торгового дома до самого мелкого торгового служащего и приказчика». «Измученному горожанину с его истерзанными нервами» остается только бежать из мегаполиса. Проживание в спокойных предместьях, большие и малые путешествия, садовые колонии – лучшие лекарства от городской нервозности. Эйленбург приветствует также народные купальни и даже поддерживает требование социалистов об общественных кухнях, которые освободят «мир женщины» от «незначительных и недостойных» бытовых мелочей. Кроме того, он призывает к строжайшей борьбе против «крупнейших бедствий городской жизни» – алкоголизма и проституции (см. примеч. 76).
