Не похоже также, что обсуждение «гигиены нервов в большом городе» не имело практического выхода. Разговоры были связаны с вполне конкретными действиями, заметными, прежде всего, в сравнении с другими странами. Именно в то время, когда усилились жалобы на нервные перегрузки, в городах начался процесс зонирования, защитивший от соседства с промышленными предприятиями сначала владельцев вилл, а затем и представителей средних слоев. Первопроходцем выступил Дрезден, который в 1878 году объявил обширные застроенные виллами кварталы зоной, свободной от промышленности. В 1882 году то же самое было сделано в Альтоне
[196]. В 1891 году Франкфурт-на-Майне провел зонирование, в результате которого промышленность была ограничена даже в смешанных зонах, а затем его примеру последовали другие города. Надо признать, что процесс этот отчасти шел за счет жилых районов, населенных беднотой, в которых теперь массированно размещалась промышленность. Однако для высших слоев общества забрезжила перспектива избавиться от промышленного шума, дыма и копоти. Напротив, в таком городе, как Борбек
[197], – «крупнейшей индустриальной деревне Пруссии», где преобладали дикие неорганизованные процессы роста и зонирование оставалось безнадежным предприятием, в верхних слоях общества царила неврастения.
«Солнце и воздух», основные принципы курортной медицины и натуропатии, были лейтмотивами и в реформе градостроительства. Жизнь в окружении живой природы стала самым влиятельным бытовым идеалом XX века. Несмотря на привкус буржуазной идеологии, его притягательность распространялась далеко влево, так же как неприязнь к мегаполисам не ограничивалась кругом консерваторов. «Наши большие города в их сегодняшнем виде никто не будет воспринимать как здоровый продукт», – писал Бебель, а Карл Либкнехт в 1912 году заявил в Рейхстаге под бурные аплодисменты социал-демократов, что обитатели мегаполисов «духовно, морально и физически» искалечены и что «даже города» нужно превратить «в города-сады».
Не только расширение спокойных зеленых предместий, но и монотонность городского ландшафта отчасти связаны с тревогами о нервах. Дорнблют как-то заметил, что «равномерность сплошной линии домов» «не является изъяном» с точки зрения нагрузки на нервы (см. примеч. 82). Идеи о том, что человеческий глаз может страдать не только от избытка, но и от недостатка раздражителей, еще не было. Уверенность в том, что главная угроза исходит от чрезмерного потока раздражителей, не только придала убедительности идеям городских реформаторов, но и ограничила их свободу и творчество.
Споры о непосильных нагрузках в школе по некоторым пунктам пересекались с урбанистическими дискуссиями, ведь многие утверждали, что чрезмерные требования к школьникам возникают только и исключительно на фоне проблем индустриальной цивилизации. Эти дебаты переросли в дискуссию европейского масштаба, тесно связанную с обсуждением школьной реформы и обладавшую широчайшим размахом – от политики до литературы. «Ни один общественный институт во всей западной Европе не привлекает к себе столь мощное внимание в качестве потенциального источника ухудшения здоровья нации, как классическая средняя школа». В германоязычном пространстве эти дебаты велись особенно глубоко и терпеливо. К немецкой культуре XIX – начала XX веков принадлежала не только гуманитарная гимназия, но и ее критика. Недовольны были не только оппозиционеры и сторонние лица, но и высокопоставленные представители господствующего класса. Список именитых критиков настолько длинный, а изливающаяся на школу ненависть порой настолько сильная, что остается только удивляться, до какой степени образованная буржуазия сомневалась в школе как институции, служившей фундаментом их собственного статуса. «Это проклятое образование сгубило всякую естественную способность к суждению; все повторяют друг за другом одну и ту же чепуху», – ругался сам Фонтане, автор классического романа о противоречиях между образованной и экономической буржуазией «Госпожа Женни Трайбель» (см. примеч. 83). Между утратой смысла жизни, от которой страдали многие образованные люди, и феноменом массовой нервозности существовала внутренняя связь. С 1880 года на обсуждение школы начинает отчетливо влиять нервный дискурс. Страх перед нервными расстройствами придает теме новый накал, в то время как проблемы школьников предлагали практическую опору тем, кто проявлял тревогу о нервах. В «Центральном листке по сохранению здоровья общества» тема «нервозность» встречается, прежде всего, в контексте непомерных школьных нагрузок.
Начавшаяся в Германии около 1880 года агитация против гимназических перегрузок превзошла по своей активности все, что говорилось на эту тему прежде. Уже с 1870-х годов ведущие критики рекрутировались из психиатрии, и когда в обществе распространился страх, что школа выращивает не только бледных очкариков, но и будущих душевнобольных, ситуация стала серьезной. Психиатр из Брауншвейга Пауль Хассе, выступивший с соответствующими предостережениями, хотя и встретил возражения директоров прусских психбольниц, однако нашел поддержку в редакции «Gartenlaube». По его словам, «нервная конституция нашего времени» – это единая и общая «родоначальница» невралгии, эпилепсии, глухонемоты, пляски святого Витта, идиотизма, и существующая школьная система играет немалую роль в том, что «нервная конституция с высокой скоростью распространяется в лучших кругах общества».
Гипермоторика, непоседливость школьников в то время далеко не так беспокоила общество, как столетием позже. Страхи подогревали, прежде всего, сообщения о самоубийствах школьников, хотя их связь с перегрузкой просматривалась далеко не всегда. В 1882 году прусский министр образования и культуры Гослер поручил составить докладную записку по вопросу перегруженности в старших классах, и уполномоченная комиссия со всей серьезностью взялась за дело. Заключение гласило, что «явные изменения в нервной системе проявляются то в виде утомления и вялости, то в виде разной степени возбуждения вплоть до случаев серьезных болезней». И вновь перед нами картина «возбудимой слабости». Прошло немного времени, и политик центристского толка Райхеншпергер тяжко вздыхал, что быть в курсе всего того, что думают о перегрузках, уже означает перегрузку, – так много об этом писали (см. примеч. 84).
Вряд ли в Германии стресс для школьников был выше, чем в других странах. И вряд ли школа играла большую роль в развитии юношеской нервозности, чем родители. «Нервные» родители встречаются в анамнезах невротиков намного чаще, чем учителя. Между строк этих документов ощущается неприятная тенденция в отношениях отцов и детей, когда обе стороны не склонны принимать ни себя, ни других такими, какие они есть. Видимо, эта тенденция усиливалась еще и «идеалистической» традицией немецкой образованной буржуазии. Однако стало популярным взваливать всю вину на школу. Мёбиус утверждал, что «добросовестные и смелые школьные мужи» соглашались с жалобами врачей на старшую школу – будто те, кто сомневался в перегрузках, непорядочны и трусливы. Но сам он, будучи школьником, видимо, больше страдал от монотонности, чем от нагрузки, по крайней мере он вспоминал, «что на уроках истории говорилось исключительно о пунических войнах». В 1888 году Карл Пельман, авторитетный психиатр и активный участник рейнского гигиенического движения, сетовал, что «раздробленность всех духовных сил» в школе «духовно и физически губит целые поколения». Критика школьных занятий выводила на перспективную тему об опасности для психики постоянного и неизбежного расщепления внимания. Гельпах в 1902 году заверял, что «нет более убежденного противника так называемого гуманитарного школьного образования», чем он сам.
