Тем не менее в общем и целом учение о нервах шло на пользу зарождающейся реформ-педагогике: оно поддерживало тенденции к сокращению учебного материала, избавлению от боязни школы, физическому оздоровлению школьников и большему вниманию к индивидуальности. Между терапией нервной системы и реформ-движениями того времени формировалась отчетливая связь. Если последние предвоенные десятилетия стали эпохой открытий в культуре здорового питания и здорового образа жизни – от йогурта до нудизма, – то не последнюю роль в этом сыграла любовь неврастеников к экспериментам. Едва ли какое иное расстройство столь исправно поставляло гигиенистам, натуропатам, авторам реформ питания столь идеальный объект для опытов, как неврастения (см. примеч. 92).
Как показали исследования последних лет, гигиенические устремления конца XIX – начала XX веков были подлинным массовым движением, более того – одним из наиболее эффективных и разветвленных движений того времени, способным сформировать огромную сеть личных контактов и воодушевить людей буквально до фанатизма. Страстное желание здоровья, само по себе древнее как мир, стало как никогда прежде социальной силой. Даже жизненная сила народного национализма в значительной степени была порождением мечты о восстановлении здоровья. Романтическое увлечение природой на рубеже веков также было тесно связано с волной нервозности и мечтой о здоровых нервах. Герман Лёне
[198], сам «клубок нервов», целиком жил представлениями о «нервном веке». Его американский коллега Джон Мьюр, известнейший тогда защитник природы, видел в невротиках своих союзников в борьбе с лесорубами и инженерами-гидростроителями (см. примеч. 93). Движение за охрану здоровья, пусть по большей части и буржуазное, лишь условно можно отнести к принятым политическим и социологическим категориям, поэтому в исторических описаниях ему долгое время не находилось места. Оно шло поперек классовых границ и политических фронтов кайзеровской Германии и включало очень разных людей – от Августа Бебеля до кронпринца, сторонника пангерманизма (см. примеч. 94). В некотором отношении оно сильнее затронуло господствующую культуру, чем на то было способно рабочее движение. Новые нормы в отношении здоровья проникали глубоко в подсознание и влияли на восприятие собственного тела. В отличие от требований социализма, против требований гигиены нельзя было защититься идеологическим оружием, ведь здоровье было абсолютной ценностью и, соответственно, фундаментом нации.
Герой книги Ганса Пааше, сын африканского вождя Луканга Мукара, совершивший путешествие из недр Африки в «самые глубокие недра Германии» (1912–1913), к своему удивлению обнаружил там два сорта людей: отвратительных, жирных и дымящих пьяниц, и красивую, спортивную и радостную молодежь. Автор, бывший морской офицер, впоследствии ставший пацифистом и убитый за это в 1920 году право-
радикалами, до 1914 года был известен, прежде всего, как активный противник алкоголя. Его Луканга Мукара наглядно иллюстрирует, как сильно раскололо немцев движение за охрану здоровья и в особенности борьба с алкоголизмом (см. примеч. 95).
Под яркими лучами нового идеала здоровья упитанный обыватель враз предстал опустившимся и безобразным. Оплывший студент-корпорант с пивным брюхом и висячими щеками стал мишенью для карикатур. «Урррра», гремевшее из обрюзгших тел и рыгающих глоток, стало для нового, закаленного и спортивного националиста постыдным фарсом, поскольку не выражало подлинной готовности к борьбе. Здоровая жизнь, напротив, рождала яркое чувство самоуверенности и общего превосходства. Утренний мир молодежных движений, хождения «в горы по утренней росе», был совершенно иным, чем ночная империя карлика Перкео
[199], «утолявшего страшную жажду» из Большой бочки в Гейдельберге. Сидячая и ходячая культуры порождали различные миры, хотя многим вполне удавалось существовать в обоих. Культура алкоголя продолжала господствовать в кайзеровской Германии, но после 1900 года ее адепты уже не могли смотреть на себя в зеркало с прежним самодовольством. Бебель одобрительно цитировал опубликованный в 1901 году призыв авторитетных профессоров немецкому студенчеству, в котором те предостерегали от алкогольных и сексуальных излишеств – не только Бахус, но и Венера попали под прицел «гигиены». Распространенное в кайзеровской Германии ощущение кризиса, не поддающееся удовлетворительному объяснению ни из политических, ни из экономических обстоятельств, базировалось на физической неуверенности, которая находила выход в «неврастении» как болезни века и отражалась в многочисленных жалобах на вялость и нервное истощение.
Гигиеническое движение стало не только ответом на неврастению, но и источником новых тревог и ипохондрических страхов. Между нервозностью и гигиеной сформировалась положительная обратная связь. В 1902 году Молль жаловался, что «гигиенисты-доктринеры» выискивают «все новые и новые опасности» и только разжигают неврастению. Дорнблют писал, что «очень многие невротики» постоянно следят за своим видом, за своим стулом, состоянием языка, обсуждают даже с незнакомыми людьми возможные симптомы, рьяно прочитывают все, что попадает в руки и часто формируют себе из этого «обширную и подробную медицинскую систему». «Мы живем в очень ипохондричное время», – сетовал в 1909 году берлинский врач Отто Штульц. «Ничто не поглощает большая публика столь жадно, как изыскания на медицинские темы». Загадочная смесь из страха и желания придавала гигиене особую притягательность. Новое осознание тела обладало своего рода чувственностью. Тайное обаяние многих книг по гигиене и реформе жизни, возможно, заключалось в иллюстрациях с обнаженными и полуобнаженными людьми. Купальни заключали в себе двойственность открытия тела и избавления его от запахов. В домашнем быту резкий рост требований к чистоте зачастую создавал климат хронического недовольства и вечных раздоров со слугами; дни больших стирок, когда в доме обычно «воцарялась неуютная, суматошная, раздраженная атмосфера», случались теперь чаще. Заповеди гигиены хотя и помогли сделать школу дружелюбнее к ученикам, зато увеличили и усложнили хлопоты с детьми дошкольного возраста, и жесткое приучение детей к чистоте также вносило свой вклад в «нервозный» менталитет (см. примеч. 96).
В злободневном романе Готфрида Келлера «Мартин Заландер», написанном около 1885 года, супруга главного героя смеется над неусыпным рвением мужа в народном образовании: «Ах, коли вы знаниями человеческого тела и регулярной заботой о здоровье превратите добрый народ в сущих ипохондриков, то с помощью народной музыки он вновь отлично повеселеет»
[200] – духовой музыки! Бьющая по нервам ипохондрия влекла за собой контрреакцию – вместо прерванных аккордов теперь жаждали звуков трубы. Но означал ли этот звук преодоление слабонервное™, или он и сам ей принадлежал, как духовой оркестр – заведениям Вефиля? Макс Нордау полагал, что между истерией, ипохондрией, реформой жизни и шовинизмом существует преемственность: по его мнению, «немецкая истерия» выразилась в антисемитизме точно так же, как в ипохондрических страхах. «В девяти случаях из десяти не ошибешься, – писал он, – если сочтешь гордого красавца в охотничьем наряде за шовиниста, почитателя Кнейпа за поборника здоровой пищи, а жаждущего профессорской крови адвоката – за антисемита» (см. примеч. 97). Правда ли это, или же медик и будущий сионист Нордау создал себе козла отпущения в образе антисемита – истерика и борца с вивисекцией? Здесь следует подробно остановиться на отношениях между нервозностью и национализмом.
