В разговорах немецкие медики, может, и давали волю своим националистическим предрассудкам, но в публикациях неврологический национализм до 1914 года считался несерьезным. Нервный образ Франции чаще проскальзывает у политических мужей, однако акцент всегда ставился на теме возбудимости, а не слабости. Бисмарк, изменив текст Эмсской депеши, рассчитывал на «возбудимость» французов, однако в том же контексте упоминал «галльского быка», т. е. возбудимость вовсе не означала слабость. При случае Бисмарк охотно демонстрировал и собственную возбудимость. Бюлов посмеивался над французским декадансом, но подчеркивал, что французскую «эластичность и жизненную силу даже вопреки моральному упадку нельзя недооценивать». Он по собственному опыту знал, что и без строгой морали можно быть энергичным. Указания на nouvel esprit, новый французский агрессивный дух, в последние довоенные годы стали излюбленной темой немецких шовинистов (см. примеч. 109).
Совсем другой случай – евреи: множество авторов сходились во мнении, что евреи особенно подвержены нервным расстройствам. Сегодня это может вызвать глубокое недоверие к дискурсу нервов: может, постоянные разговоры о нервах способствовали росту антисемитизма – если и не прямо, то по крайней мере опосредованно и невольно? Обладало ли понятие нервозности стигматизирующим эффектом, как указывал на это Моссе? Случайно ли поток жалоб на неврастению начался именно тогда, когда враждебность к евреям, долгое время существовавшая в латентной форме, вырвалась наружу и, пережив фатальную модернизацию, превратилась в «антисемитизм»? Немало свидетельств того, что евреи в то время казались источником и воплощением нервозности. Трейчке обвинял «семитство» в том, что оно «бесспорно […] несет часть вины» за «тот гнусный материализм наших дней, который рассматривает любую работу как выгодный гешефт и грозит задушить традиционную уютную радость труда, свойственную нашему народу». У читателя того времени могло возникнуть впечатление, что прежнюю уютность вполне можно восстановить, если избавиться от евреев. Евреи были подходящим объектом для проецирования собственного беспокойства, появилось выражение «еврейская спешка». Клас в духе почитаемого им
Трейчке писал, что приехавшие с востока евреи привнесли «элементы спешки, бесцеремонности и моральной бесчувственности в нашу хозяйственную жизнь». В 1920-х годах психолог Мюллер-Фрейенфельс в книге «Психология немецкого человека» пишет, что еврей «резко противостоит» немцу своим «гораздо более быстрым темпом жизни». Однако при этом он полагал, что благодаря евреям в немецкую кровь вливается то шампанское, которого, по мнению Бисмарка, ей не хватает (см. примеч. 110). Если возврат к прежнему уюту уже невозможен, то с еврейским элементом в немецкой культуре можно было бы смириться.
Литература о нервных и психических расстройствах, как бы осторожна она ни была в вопросах национальности, для евреев делала исключение. Это относится не только к немецким авторам: Шарко также верил в «нервозность» евреев, а через него это представление разошлось по всей Франции. Андреа Варга, автор статистического исследования об итальянских домах для умалишенных между 1874 и 1888 годами, придерживалась мнения, что евреи вследствие «лихорадочной тревожности» во всей Европе дают «самый высокий процент душевнобольных». Эрб утверждал, что «семиты» это «уже от природы склонная к невротии раса», «у которой благодаря неукротимой жажде приобретательства и веками присущего им образа жизни, а также вследствие близкородственных браков в удивительно высокой степени развилась и распространилась нервозность». Его трактовку подхватил Крафт-Эбинг, а его, в свою очередь, процитировал венский врач Мартин Энглендер в своем исследовании о «наиболее частых болезненных явлениях еврейской расы» (1902), усомнившись, правда, в тезисе о близкородственных браках. Еще социально-медицинский справочник Моссе и Тугендрайха (1913) констатировал, что почти все известные учебники «подтверждают склонность еврейской расы к психическим аффектациям», если не рассматривать алкогольные психозы, гораздо более частые у христиан, чем у евреев. Статистические данные при всех этих утверждениях почти не приводятся (см. примеч. 111).
Антисемитских настроений в немецкой неврологической литературе, напротив, почти не встречается. Это тем более примечательно, что противникам евреев было бы очень легко внести в популярную литературу о нервах подспудный антисемитизм. В Англии и Франции именитые медики вполне позволяли себе такие отступления, но в немецкоязычном пространстве их почти нет. Эдуард Шортер объясняет это тем, что немецким врачам приходилось считаться с пациентами еврейского происхождения (см. примеч. 112). Но этого объяснения недостаточно, ведь тогда антисемитские комментарии врачей должны были встречаться в историях болезней, но и этого почти нет. По всей вероятности, тот антисемитизм, который в 1920-е годы принял среди медиков устрашающие формы, до 1914 года был еще не так силен. Значительный процент людей еврейского происхождения среди самих неврологов также не объясняет отсутствие антисемитских интонаций, ведь тогда следовало бы ожидать яростного антисемитизма от конкурирующих с ними врачей нееврейского происхождения – если бы к тому существовала предрасположенность. В общем и целом дискурс нервов решительно противоречит теории Гольдхагена о том, что смертельная ненависть к евреям давно уже была элементом немецкой культуры.
Многие евреи соглашались с тем, что нервозность была существенной частью их натуры и разделяли убеждение, что неврозы особенно часто встречаются среди еврейского населения. Лёвенфельд считает «фактом», «что среди иудеев в настоящее время обнаруживается диспропорционально большой контингент неврастеников и истериков». Он не называет это «особой склонностью расы» – у евреев из Восточной Европы можно скорее предположить нищету и «тяжелейшее моральное давление», а на западе – «преобладание среди иудеев людей умственного труда». Концепт неврастении открывал широкое поле для поиска внешних факторов. Герман Оппенгейм упоминает в качестве источника неврастении «чрезмерное честолюбие» еврейских семейств, вынуждавшее детей «к нездоровому напряжению всех сил». Об антисемитизме как причине неврастении эти авторы не говорят. Зато Август Крамер наглядно описывает, как проявления дискриминации вызывают у еврейских пациентов, уже явно идущих на поправку, все новые и новые вспышки нервозности. «Невероятно, что им приходится переживать. […] Куда бы они ни пошли, они никогда не знают, что с ними случится, поедут ли они по железной дороге, на конке или зайдут в ресторан. Они все время готовы к тому, что над ними будут смеяться, издеваться и глумиться» (см. примеч. 113). Нервозность была адекватной реакцией евреев на положение в стране, где они хотя и не преследовались, но постоянно сталкивались с диффузным и подспудным антисемитизмом.
Из историй пациентов складывается впечатление о еврейской нервозности, хотя достоверность здесь не поддается проверке. Ситуации, когда пациент в анамнезе намеренно подчеркивает свое еврейское происхождение как отягчающий элемент, встречаются очень редко. Электротехник, пациент Бельвю, у которого нервное расстройство из-за эротических и профессиональных разочарований перешло в острую стадию, писал Роберту Бинсвангеру: «В гимназии я долгое время был единственным евреем в классе, и в этом качестве, тем более что я был во всех отношениях более избалованным, более притязательным и отчасти также более одаренным, чем мои одноклассники, а также не хотел участвовать в их играх, я нередко подвергался насмешкам и плохому обращению». Он заговаривает о своем еврейском происхождении, но сразу же приводит и другие факторы, имеющие значение в его социальной изоляции.
