В Арвайлере в документах о 30-летнем инженере-строителе иудейского вероисповедания, который «всегда был несколько изнеженным и слабым», пишут: «В течение многих лет у него было чувство, что из-за конфессии его только терпят, не воспринимают как полноценного. Поэтому жил одиноко и уединенно». Сначала он состоял на государственной службе, на железной дороге, где работа не была «чрезмерно утомительной». Но поскольку он думал, «что из-за своей веры ему не сделать карьеру на государственной службе», он перешел на частное предприятие, где труд был «очень утомительным». «Постепенно стало усиливаться чувство, что и здесь на него косо смотрят. Ему казалось, что за его спиной морщат нос, что к его чертежам придираются. Потом коллеги и начальство опять стали неестественно любезны. […] В конце концов дошло до того, что ему стала чудиться настоящая травля». Через неделю после приезда в Арвайлер он жаловался отцу, что ему там не хорошо. «Большинство пациентов – бывшие офицеры» (имелось в виду, видимо, офицеры резерва), «и травля разразилась снова. Ему нужно в еврейское общество, где он будет знать, что его не преследуют». В Арвайлере диагностировали «нервное истощение с параноидальными идеями». Его расстройство выражалось, прежде всего, в сексуальных проблемах: «из идеализма» он никогда в жизни не имел сношений с женщинами, зато страдал частыми поллюциями. Еврейское происхождение выступает у него как патогенный элемент лишь в сочетании с другими факторами (см. примеч. 114).
Были и такие еврейские авторы, кто сознательно описывал нервозность у евреев как недостойное и опасное состояние, чтобы всколыхнуть евреев и заставить их ощутить необходимость коллективного возрождения. Это относится к Нордау, борцу против «вырождения» и одному из основателей сионизма. Теодор Лессинг называл «еврейскую возбудимость» в отношении критики некоторых еврейских качеств «частью социальной неврастении» и «патологией народной души», которую необходимо преодолеть. Швейцарский психиатр и сионист Рафаэль Бекер признавал, что евреи особенно подвержены не только неврастении, но и тяжелым психическим заболеваниям, однако делал это лишь за тем, чтобы подчеркнуть, что единственное средство и «радикальная терапия» заключается в «создании собственного дома и страны». Потому что в настоящее время евреев доводит до безумия не давление извне, но утрата веры и коллективный комплекс неполноценности (см. примеч. 115).
При всех разговорах о нервозности евреев никогда не забывали о том, что нервная слабость чрезвычайно широко распространена и среди других наций. Сделать из нее стигму было явно невозможно. Даже наоборот, тема нервозности почти автоматически, даже без желания автора, задавала определенную солидарность немцев и евреев. Если считать, что нервозность как массовый феномен порождена эпохой модерна, то у евреев, этого древнейшего народа, не могло быть к ней никакой наследственной предрасположенности. Соответственно, причины неврозов крылись в разочарованиях и внешнем давлении. Если в глазах антисемитов евреи были источником нервозности, то в дискурсе нервов они представали жертвами слабых нервов. По мнению Хьюстона Стюарта Чемберлена, наиболее влиятельного антисемита вильгельмовской эпохи, еврейский национальный характер знаменовала «аномально развитая» и «тираническая» воля; но как неврастеники, евреи, наоборот, страдали болезненным слабоволием. Если в фантазиях антисемитов они были демонически опасными вследствие сексуальной привлекательности, то неврологи обнаруживали, что евреи мучились сексуальными расстройствами как минимум не меньше других.
Если кто-то считал возможным окончательную победу над модерной нервозностью, то евреев можно было считать тяжелым препятствием на этом пути. До 1914 года немецкие медики мало верили в возможность такой победы. Однако наряду с профессиональным дискурсом были и «дикие» дилетантские обсуждения, и их участники сильнее проявляли антисемитские настроения. Антисемитизм питал иллюзию, что «гонка и травля» Нового времени это не структурная проблема, что с ней можно справиться, изгнав из общества определенную группу людей. Это окружало неприязнь к евреям той аурой приятного спокойствия, с которой даже Фонтане расставался «со слезами» и которую после Освенцима уже невозможно ни представить, ни описать. У венского писателя Артура Требича учение о нервозности соединяется с самоуничижением евреев: нервозность, как он утверждал, «в существенной степени еврейское заболевание». Требича, вопреки еврейскому происхождению, особенно ценил Гитлер, считая его авторитетом в вопросах еврейства: «Он как никто разоблачил евреев» (см. примеч. 116). Избавление от нервозности через веру в нацию: была ли подобная программа не только у евреев-сионистов, но и у немцев? Стоило бы думать, что эпохе национализма эта идея была очень близка. Еще совсем недавно Томас Нипперди утверждал, что нехватка «национальной идентичности» требует расплаты в виде коллективной «лабильности душевного и интеллектуального равновесия»; соответственно, полноценное чувство национальной идентичности должно действовать политическим и психическим стабилизатором. Несомненно, в XIX веке идея витала в воздухе – нация как надежное убежище от вихрей индустриальной эпохи, даже если она всего лишь защищала покровительственными пошлинами текстильную отрасль от иностранных конкурентов. «Любовь к нашему великому немецкому Отечеству», – разъяснял в 1897 году Густав Шмоллер в речи перед Союзом социальной политики, – есть противовес жестокостям битвы интересов в индустриальный век (см. примеч. 117). Но можно ли было интегрировать эту идею в терапию нервов?
Такая программа существовала уже давно. Идея немецкого национализма издавна была связана с уверенностью в том, что с созданием нации «Германия, уже не раздирающая собственные внутренности», сможет преодолеть не только политический раскол, но и душевные, и телесные надрывы. В первом номере «Gnothi sauton» (1783) были опубликованы признания анонимного ипохондрика, который «избежал кораблекрушения»; его самотерапия заключается, прежде всего, в усилиях «быть немцем». «Немецкость во всех ее деталях есть настоящий антисептик против этой ядовитой гадости. И мы не стали бы ипохондриками, если бы не были так заражены чужими обычаями. […] Я все время стараюсь найти круг мыслящих, но чувствующих всегда по-немецки, мужественных и бодрых незнакомцев». То было время, когда в «немецкость» можно было вложить множество мечтаний и устремлений, ведь единой Германии как политической реальности еще не существовало. В то время постоянно повторялась мысль, что, сбросив с себя французскую испорченность нравов, немцы окрепли бы и духом, и телом: педагог Зальцман мечтал, что тогда исчезнет онанизм и придут «крепкие нервами мужи». И если сегодня любой человек на подобные слова лишь покачает головой, то нужно вспомнить, что армия Наполеона действительно принесла с собой в Германию вспышку сифилиса и вполне обоснованный страх перед ним. Были и другие мотивы, почему Франция вызывала у немцев стресс. Еще в 1869 году, в преддверии Франко-прусской войны, которой предшествовало десятилетие напряженного ожидания, Рохау клеймил раздробленность Германии как «наш грех против самих себя», вследствие которого Франция «давным-давно держит немцев в изматывающем напряжении» (см. примеч. 118). Если так, то победа над Францией и учреждение империи служило бы избавлением от болезненного напряжения.
Но ни разу в клинических историях неврастеников не встречаются 1870 и 1871 годы как преддверие эпохи Возрождения. Новая Германская империя принесла не покой, а тревогу; ощущение неврастении распространилось, когда надежды немцев на внутреннюю стабилизацию за счет объединения уже растаяли. Мысль, что нервозность связана с ростом материализма и дефицитом смысла жизни, была широко известна; некоторые авторы рекомендовали невротикам в качестве душевной опоры религию, но никак не нацию. И в описаниях самих пациентов, перепробовавших все мыслимые и немыслимые средства для избавления от своего расстройства, национальные мотивы попадаются очень редко и отрывочно. Можно даже сказать, что для такой националистической эпохи их отсутствие бросается в глаза. Совершенно очевидно, что «единая Германия» в то время не была полюсом надежды для того, кто страдал от мучительной тревожности (см. примеч. 119).
