В глазах многих медиков Первая мировая война хотя и была поражением Германии, однако принесла победу над травматическим неврозом. Тем не менее только в 1926 году ИСС вынесла принципиальное решение, исключавшее обязательные выплаты после несчастных случаев, если «неспособность пострадавшего к труду основана только на его представлении о том, что он болен». Этому решению предшествовали бурные бои и битвы против «рентного невроза» и «истерии вследствие несчастного случая». Теперь против травматического невроза можно было пустить в ход даже психоанализ. Однако вопрос о том, можно ли отождествлять неявное и недоказуемое расстройство нервной системы с отсутствием всякого нарушения, остался открытым (см. примеч. 137).
Каков же сухой остаток этой дискуссии? Крепелин цитирует некоего специалиста, который в пяти тысячах несчастных случаев выявил всего 0,7 % случаев травматического невроза, еще один автор приводит цифры 0,9 % из 1370. Получается, что весь шум был поднят впустую и представлял собой театрализованную попытку медиков показать характер и вызвать недоверие к социальному законодательству. Но если даже суммы выплаченных пенсий и компенсаций были невысоки, поток исков создавал массу работы арбитражным судам, и при изучении документов клиник очевидно, что и врачам они доставляли множество хлопот (см. примеч. 138). Отраслевые страховые ассоциации направляли жалобщиков на экспертизу ко все новым и новым врачам. Сама процедура создавала между врачом и пациентом атмосферу недоверия и была мучительной для обеих сторон.
Лишь на одну отрасль «травматический невроз», вероятно, лег серьезным финансовым грузом – на железную дорогу. Это не удивительно, ведь шоковый эффект железнодорожных катастроф стоял у истоков самого этого понятия. Исследование, проведенное на семинаре по социальной медицине Боннского университета, показало, что в 1911 году из 195 человек, пострадавших на участке Эльберфельд местной железной дороги, не менее 89, т. е. 46 %, имели «проблемы с нервами». И хотя противники травматического невроза делали акцент на симулянтах из рабочего класса, история железной дороги рисует иную картину. Самые громкие случаи, когда жалобщики требовали аномальные суммы компенсации, опираясь на сомнительное медицинское заключение, обнаруживаются в высших слоях общества. Эти люди могли позволить себе хорошего адвоката, способного произвести впечатление на судью и отстоять высокие требования. Доказательством служит дело 40-летнего торговца, который в 1907 году попал в железнодорожную катастрофу, никаких явных телесных повреждений не получил, однако был шокирован видом обезглавленного трупа. Хотя его нервная система, по замечанию эксперта, «вследствие спекулятивных сделок еще до катастрофы демонстрировала признаки возбудимой слабости», в качестве компенсации ему назначили невероятную по тем временам сумму 140 тысяч марок. Если бы за этим случаем последовали другие, то страховые компании и вправду имели бы повод для паники. В ином случае застрахованный на крупную сумму директор фабрики, путешествуя в спальном вагоне скорого поезда, перенес катастрофу «без телесных повреждений, но с изрядным испугом». «Двенадцать врачей, известнейшие немецкие и австрийские специалисты в области неврологии, единогласно признали его физически и духовно совершенно сломленным человеком», в результате чего он в то время, когда средняя заработная плата в Германии составляла 750 марок в год, получил компенсацию в общей сумме 485 277 марок. Недаром главный врач берлинского Красного креста и доверенный врач Отраслевого страхового общества железа и стали утверждал, что материальные Begehrungsvorstellungen – это не особая черта рабочих и что «у среднего класса и более высоких слоев общества» такие явления выражены еще интенсивнее. Он напомнил о том, что в высших слоях общества врачи сильнее зависели от пациентов (см. примеч. 139). На этом фоне выступления медиков против стремления рабочих к получению пенсий выглядят отвлекающим маневром, чтобы скрыть те постыдные экспертизы, которые они любезно писали для платежеспособных пациентов.
Каким бы ни был материальный итог борьбы с травматическим неврозом, но ее эмоциональное, символическое значение явно было высоким. Недаром вокруг этой темы возникло столько споров и разгоряченной полемики с сердитыми цитатами, часто повторяющимися аргументами и саркастическими выпадами. Нет сомнения – раздражение было искренним. «Для меня любой невротик, требующий ренту, – подлая свинья», – заявлял один медицинский эксперт. Подозрение в симуляции вызывало сильные эмоции, и не только среди медиков. Иногда на симулянтов поступали доносы, особенно в мелких городках и деревушках, где соседи наблюдали друг за другом. Врачи, со всеми своими премудростями, беспомощные против обмана, впадали в бессильную ярость. Историк медицины Акеркнехт вспоминает рассказ своего бывшего начальника – как тот, выписав заключение скрюченной, страдающей спиной пациентке и проводив ее из кабинета, тут же увидел из окна, как та выпорхнула из двери его института «летящей походкой и с прямой спиной». «Смотрите, – обратился он к своему ассистенту, – вот идет паразит, который точит тело немецкого народа!» Противники травматического невроза выступали как знатоки человеческих хитростей, уловок и низостей. Эмоциональные подтексты этих споров сходны с теми, которые сегодня вызывает тема мнимых беженцев. Тогда тоже сталкивались друг с другом две моральные позиции: защитники напоминали о сочувствии и врачебной этике, согласно которой врач всегда должен быть на стороне пациента, а их противники осуждали экспертизу с ее конструкцией травматического невроза как провокацию, программирующую обман врача и вызывающую то расстройство, которое она якобы должна компенсировать. Пациенты, претендующие на травматический невроз, были врачам неприятны – ведь они хотели не лечиться, а лишь продемонстрировать свою болезнь, – к тому же, необходимые экспертизы отнимали много времени. Для неврологических санаториев пациенты, пережившие несчастный случай и направленные туда для наблюдения, были обременительны, если даже не опасны. Даже Густав Ашаффенбург, настроенный к ним в общем доброжелательно, тяжко вздыхал: «Один-единственный такой кверулянт
[211] способен одним махом свести на нет усилия врача в целом санатории» (см. примеч. 140).
С социально-исторической точки зрения возникает вопрос, была ли способна эта дискуссия сформировать какие-либо группы по интересам. Как минимум на стороне противников травматического невроза явно наличествовала потребность в едином фронте; но несмотря на поток публикаций, до 1914 года объединения так и не произошло. Еще в 1906 году, когда многие медики уже полностью приняли травматический невроз в чисто научном смысле, Гаупп отмечал, что среди врачей высоки «разногласия», что «большинство врачей […] пребывают в неуверенности» (см. примеч. 141).
Единый фронт складывался с таким трудом отчасти потому, что интересы врачей не были однозначными. Литература по истории травматического невроза до сих пор мало обращала внимание на то, что этот спор проходил в контексте значительно более крупных дебатов: противоборстве врачей со страховыми компаниями, в котором формировалась современная самоорганизация и корпоративный дух немецкого врачебного сословия. В 1900 году был основан Лейпцигский медицинский союз, предшественник Гартмановского союза
[212], который уже в 1904 году с успехом организовал забастовку врачей в Лейпциге. В те годы в публикациях медицинских союзов преобладал воинственный тон, и готовность к борьбе не утихала до начала Первой мировой войны. Если представить себе всю эту атмосферу, то борьба с «рентным неврозом» выглядит с первого взгляда двусмысленно и запутанно, ведь одно не вяжется с другим. Охота за симулянтами означала желание втереться в доверие к страховым компаниям и позицию против пациента, в то время как генеральная линия формирующейся в то время медицинской корпоративной политики указывала в ровно противоположном направлении.
