Стандартный аргумент против назначения ренты гласил, что недуг подателя иска – не более чем обычная неврастения, а она может иметь множество причин. Растущее стремление объяснять травматический невроз не несчастным случаем, а борьбой за получение пенсии, также опиралось на учение о неврастении, ведь главной причиной неврастении считалась «борьба за существование». Правда, парадокс состоял в том, что в случае «рентного невроза» сам больной был причиной борьбы. В этих спорах на сцену вышел новый тип неврастеника: не жалкая смесь слабонервности и нерешительности, а псевдоневрастеник, способный к удивительной целеустремленности и цепкости, если речь идет о реализации его заветного желания (см. примеч. 146).
Примечательно, что эксперты страховых компаний никогда не заговаривали о том, существует ли неврастения как реальная болезнь; ведь если неврастения и не давала повода к получению пенсии, то все же она была одной из главных причин посещения врачей и курортов. В 1907 году статья в «Ärztlichen Sachverständigen-Zeitung» сообщала, что «нагрузка для казны вследствие многочисленных курортных курсов» для государственных служащих, страдающих неврастенией, со служебной точки зрения «стала несколько пугающей». Еще долгое время была в ходу расхожая фраза «у меня плохо с нервами, пора на курорт». Однако единого фронта против неврастении так и не сложилось. Вероятно, сыграло свою роль то, что выплаты здесь были далеко не столь высоки, как при травматическом неврозе, и неврастения даже использовалась как контраргумент против него. Получить даже простой больничный листок по причине неврастении было нелегко, по крайней мере для рабочего человека; страховые эксперты разработали директиву, по которой медицинские экспертизы должны «демонстрировать, что жалобы на неврастению в общем не нарушают трудоспособность, более того, труд есть лучшее средство против неврастении». Тем не менее берлинские квалифицированные рабочие с диагнозом «неврастения» долгое время направлялись в санаторий Белиц, обстановка которого, по словам французского журналиста Поре, была апогеем роскоши. «Один раз вкусив жизни в Белице, они больше не хотят работать», – рассказывали ему там. Так что нервная слабость все же действовала на нервы страховым компаниям. Однако признание неврастении серьезной болезнью до 1914 года было настолько банальным, что противодействие ему со стороны страховых компаний не имело смысла. И только в 1920-е годы, когда неврастения стала терять свой авторитет в научном мире, жалобы на неврастеников как серьезную обузу для больничных касс стали звучать громче. Эрвин Лик, один из пионеров национал-социалистической медицины, теперь выступил против неврастении в том же стиле, какой раньше использовался против травматического невроза: немецкая система больничного страхования ведет целые «народные слои к неврастении и ипохондрии» (см. примеч. 147). Он забыл о том, что неврастения родом из США – страны, тогда еще совершенно не затронутой соблазнами социального государства.
Получить ренту по причине одной только неврастении, исключая отдельные профессиональные группы, было нелегко, даже если порой наблюдалась тенденция к большей щедрости (см. примеч. 148). Да и размер назначаемых пенсий был не столь высок, чтобы они сами по себе заранее вызывали неврастению. Страховое общество горняков в 1923 году сообщало, что считает «пенсии за заболевания нервного характера […] изначально очень низкими». Выразительный пример обращения с неврастеничными женщинами приведен в статье 1917 года о признании женских болезней приобретенными. Если автор рекомендовал «активнее чем прежде» признавать неврастению у женщин «основанием длительной инвалидности», то значит, он исходил из того, что до сих пор это делалось лишь крайне неохотно. Он имел в виду, прежде всего, определенный тип женщин-неврастеничек, а именно «пожилых, по большей части одиноких, страдающих хроническими женскими болезнями работниц промышленности». За текстом статьи угадывается безмолвная нужда, не обсуждаемая в специальной литературе: «с самой юности годами пребывая в монотонном труде, разрушающем мышцы и нервы, они хронически переутомлены и старятся раньше времени физически и духовно». «Хроническое малокровие и неврастения» – это «стигмы их профессии». Даже если такой женщине «всего лишь 40», то в «запущенных случаях» ей «уже почти нельзя помочь»:
«Гинекологические заболевания при хронической фабричной работе уже не вылечишь; прибегали уже и к операциям, и ко всему возможному. Многократно испытанные курсы лечения в санаториях, неврологических лечебницах и на природных курортах помогают лишь временно. Пару недель на фабрике – и все болезни возвращаются. Такие пациентки были и остаются заботой и мучением для врача, фабрики, начальства и больничной кассы. […] Страховщикам следовало бы проявлять снисхождение и почаще признавать у таких пациенток инвалидность, даже если она наступает неожиданно рано. Они заслуживают этого более многих других» (см. примеч. 149).
В сравнении с многословными дебатами вокруг травматического невроза, где жалобщиками были преимущественно мужчины, бросается в глаза, как мало внимания неврологи уделяли гораздо более распространенным нервным расстройствам у женщин, изношенных физическим и нервным трудом. Однако концепт неврастении и здесь свидетельствует об основной тенденции к гуманности и равноправию полов – даже в самые тяжелые военные годы.
V. Поворот к воле и начало Первой мировой войны: Коллективное преодоление нервозности
Покой – гипноз – «культура воли»
Когда жалобы на расстроенные нервы вышли за пределы неврологических клиник, зазвучали в политике, особенных изменений не произошло. Многое осталось прежним – ив терапевтических методах, и в опыте самопознания. Особенно ярко это проявилось в повороте к жесткой линии, когда как медицинские, так и политические учения об оздоровлении перешли от культа спокойствия к укреплению воли. Случилось это в последнее довоенное десятилетие.
Покой как средство исцеления был известен издревле, это исходило уже из желания самих больных. Тем не менее терапия, делавшая высшую ставку на покой, причем из вполне определенных соображений, а не вследствие затруднительного положения, в конце XIX века была в новинку. Честолюбие медиков требовало гораздо больше активности и деятельности, не давая оставить пациента в покое. Санатории, расположенные за городом, делали рекламу с акцентом на покой; впрочем, предлагаемый ими «покой» был комфортабельным и разнообразным, чтобы поддерживать пациента в форме с помощью различных водных и электрических процедур, массажа и развлекательных программ. Однако была ли во всем этом необходимость? Швейцарец Шатле рекомендовал невротикам идеал сурка: «Сурок – по-настоящему счастливый зверь. Всю зиму проспать в теплом гнезде из сухого сена, укрытом от северных ветров и ложного прогресса. Выспаться как следует, сжав кулачки, вернуть себе за одну ночь длиной в пять месяцев весь утраченный покой, чтобы затем проснуться в ласковом апрельском солнце, с освеженным мозгом, успокоенными нервами, и завести “большую пружину”!» (См. примеч. 1.)
В 1890-х годах постельный покой как «первоочередное из всех средств душевной диеты» для Эренвалля стало открытием. В 1887 году в Арвайлер прибыл бизнесмен 31 года, сын «очень взволнованной» матери, который свыше пяти лет утомительно и напряженно трудился на Яве, Суматре и Борнео, сколотив за это время фирму, торгующую скобяными изделиями. Он сообщил о себе, что «в 20 лет был ипохондриком» и «благодаря собственной силе воли» сумел выбраться из этого состояния. Однако после того, как он справился со страхом перед возможными последствиями онанизма, его начал преследовать страх перед сифилисом. «Постепенно сформировался невроз». Его направили в Арвайлер, так как он нуждался в «покое и более строгом присмотре». Покой здесь понимается как новое средство оздоровления, требующее пребывания в стационаре – и это после того, как потерпели поражение попытки самовосстановления за счет воли (см. примеч. 2).
