Мёбиус также исходил из того, что многие его «нервозные» пациенты утратили естественный инстинкт компенсировать фазу спешки фазой покоя и страдали от противоположных настроений: «Я часто пытаюсь объяснить это с помощью шутки: вот здесь у вас в груди сидит маленький злобный дух, который все время кричит: быстро, быстро, быстро! Его нужно уничтожить». В рекомендациях Отто Бинсвангера бросается в глаза его невероятно расточительное обращение со временем: если классическим курортным курсом для невротиков считался трехнедельный, то Бинсвангер считал, что для неврастеников – всех неврастеников! – желательны как минимум шесть месяцев курорта (см. примеч. 3). Каков был бы мир с массой таких неврологических клиник и с такой неспешной экономикой, где значительная часть работников могла бы отсутствовать по полгода…
«Покой и еще раз покой», – предписывал Пельман терапию для невротиков, выступая в ноябре 1900 года в Нижнерейнском союзе общественного здоровья в поддержку неврологических санаториев. В первом годовом отчете Народной неврологической клиники Родербиркен значилось: «все авторитеты в сфере неврологии […] сходятся в том, что первое требование для нервнобольных есть покой и еще раз покой», это подтверждалось на первом же «больничном материале». Тогда же «последовательный постельный режим» стал новым трендом и в заведениях для душевнобольных (см. примеч. 4). Как бы резко ни демонстрировали специалисты разграничение между нервнобольными и душевнобольными, однако терапия в обеих сферах развивалась параллельно: это относится как к введению абсолютного покоя, так и к сменившей его активности.
Лечебный покой не был похож на глухой покой сурка в зимней спячке, он не был погружением в себя, его счастье базировалось на контрасте с тревожностью. Поскольку тревожность на протяжении человеческой истории изменялась, вместе с ней преобразовывалось и представление о покое. В шумную индустриальную эпоху «покой» стали понимать в первую очередь акустически. Терпимые к шуму жители Бразилии в XIX веке смеялись над поселившимися в их стране англичанами, этими «фанатиками тишины», которых нервировало уже цоканье деревянных башмаков (см. примеч. 5). Индустриализованная Англия соблюдала по выходным дням строжайшую, почти невыносимую для южан тишину. Обострившаяся экономическая конкуренция способствовала тому, что покой стал пониматься в первую очередь как удаление и выключение из деловой жизни, популярными стали местности, где можно было забыть об индустриализации. Однако прелесть такого покоя можно было понять и оценить лишь на фоне пережитого напряжения, и по мере того, как утомление и спешка уходили в прошлое, он терял привлекательность. Те, кто стремился к нему, по истечении какого-то периода вновь нуждались в активности. Между определенным видом покоя и нервозностью существует взаимозависимость.
В последнее время понятие покоя из-за своего диалектического характера все больше меняется. В доиндустриальную эпоху демонстративное спокойствие было признаком достоинства, манерой аристократов, которым не нужно было работать ради выживания. Но чем более суетным становится мир труда, тем больше умение сохранить спокойствие воспринимается как новая способность, свидетельство опытности и крепости нервов. Студент-теолог Гёре был поражен невозмутимым спокойствием наемных рабочих, постоянно переезжавших с места на место в поисках работы. Тот, кто ни за что не держался и постоянно находился в движении, порой обретал спокойствие, в то время как желание иметь твердую и постоянную почву исполнялось далеко не всегда (см. примеч. 6).
Наиболее счастливого покоя – после пережитой опасности или после тяжелейшего профессионального напряжения, или после любовных переживаний – неврологические лечебницы предложить не могли. Вместо этого они организовывали тот бессильный и робкий покой уединения, который в эпоху, когда людей все больше охватывала мания «энергичности», вызывал подозрения в лености и «филистерстве». Вечной проблемой лечебниц была смертная скука (см. примеч. 7). Многих пациентов приводило в состояние нервного беспокойства именно бездействие, заставлявшее их мысли вечно кружить вокруг себя самого и собственных симптомов. Во внешнем спокойствии, высшей ценности для лечебниц, руководство клиник, стремившееся к бесперебойной работе, было заинтересовано как минимум не меньше, чем сами пациенты: деление пациентов на «спокойных» и «беспокойных» было даже важнее, чем конкретные диагнозы.
С началом нового века в клиниках особенно участились случаи недовольства обычной терапией, отводившей пациенту пассивную роль. Исследование «Успешного опыта лечения неврастении» (1911), проведенное в психиатрической клинике Отто Бинсвангера в Йене на опыте более 1000 историй болезней с 1898 по 1908 год, установило, что результаты лечения неврастении у учителей «в общем очень неплохи», однако почти ни один из них не признал, «что улучшением своего состояния он обязан лечению». «Почти все они объясняют свое хорошее самочувствие тем, что поняли, как самому “стать хозяином” своих жалоб, или “держать себя под контролем за счет силы воли”, или “подчинить тело духу”». Один учитель, который провел в клинике 71 день, записал, что пребывание там помогло ему осознать, «какой глупостью было с его стороны отправиться в клинику для лечения нервов». «Исцелился я не Йеной, мое состояние улучшилось исключительно за счет моей воли, которую я укрепил и усилил благодаря медленному систематическому обучению». Для медика его слова были не более чем педагогической болтовней. Отто Бинсвангер принадлежал к тем неврологам, кто особо подчеркивал необходимость полного отключения собственной воли пациента для успешного курса лечения нервов и критиковал точку зрения, «что явное слабоволие представляет собой противопоказание против лечебного курса». Как раз освободив пациента от «какой бы то ни было ответственности и необходимости принимать решения», врач достигает той «расслабленности», без которой все другие средства лечения остаются бездейственными (см. примеч. 8). Принцип покоя и авторитет врача были для Бинсвангера тесно связаны друг с другом. Однако собственная воля пациентов восставала против предписанного покоя.
К примеру, директор торговой школы, который любил поговорить о своей силе воли и «сам очень точно анализировал» свое расстройство, остался «очень недоволен» курсом лечения в Арвайлере. Его брат, сторонник лечебного курса, настойчиво просил его «побороть собственную волю», но сам он яростно протестовал – «к чему этот постельный курс, к чему эти ванны…» Еще один пациент, главный инженер, неврастения которого резко и сильно обострилась в процессе строительства канализации, в Бельвю сделал вывод, что «помощь и улучшение пришли к нему в основном благодаря его собственным силам, напряжению воли, преодолению дурного расположения духа, физической работы, отвлекающих занятий» (см. примеч. 9).
Но и воля, в спасительную силу которой верило все больше неврастеников, использовалась в терапии уже тысячи лет. Уже греческий стоик Эпиктет со своими вечными хворями учил, что можно преодолеть боль одной только силой воли. Вопрос о свободе или несвободе воли стал предметом теологических споров, прежде всего, благодаря реформации. Адам Бернд, которому трактат о свободе воли стоил места священника, в 1738 году считал установлением «мировых мудрецов», что человек «своей волей, действие и власть которой над телом являются непостижимой божественной тайной, задает жизненный дух и определяет все происходящее в мозге». Наиболее ярким примером власти духа над телом для него была эрекция, которая вызывается одной только мыслью о желанной женщине. Иными словами, воля и влечение тесно связаны друг с другом. В глазах пуританских моралистов, напротив, воля доказывала свою силу прежде всего в борьбе против влечений. В этом смысле существовала морально-философская традиция почитания воли. У современной науки воля, наоборот, вызывала скорее подозрения. Около 1800 года догма о свободе воле причинила немало бед душевнобольным, возложив на них полную ответственность за все их действия и оправдывая методы терапии, сходные с пытками. В истории психиатрии эта эпоха оставила по себе недобрую память. Но для психически здоровых людей учение о целительном действии воли могло сохранить свою силу. Кант по опыту собственной ипохондрии писал, что человек может справиться со своими «болезненными чувствами» «одним лишь твердым намерением», а Гуфеланд подкрепил это высказывание комментарием, что лучшее средство против ипохондрии есть «собственная твердая воля, собственная сила духа». Шопенгауэр, напротив, считал, что «наше не-счастие» в том, что «мы вообще хотим»
[214]. Воля означала для него, прежде всего, чувственные вожделения, власть которых причиняла ему боль и досаду; половые органы представлялись ему «настоящим фокусом воли и, следовательно, противоположным полюсом мозга, представителя познания»
[215]. Чем сильнее воля воспринималась как витальная сила, тем более сомнительным было ее отношение к духу (см. примеч. 10).
