С начала XX века в США распространяется новый вид терапии, авторы которого исходили не из недостатка энергии, а из ее избытка. Уэйр Митчелл, американский первооткрыватель лечения покоем, начал направлять пациентов мужского пола не в санаторий, а в путешествие верхом на лошадях через Дакоту. Теодор Рузвельт, ставший к этому времени «тяжеловесом» американской политики, воспринимал себя неврастеником, но в Дакоте во время суровой верховой поездки праздновал победу над своей слабостью. Как описывает Том Лютц, его «ковбойская философия» и понимание империализма были «непосредственным результатом» его теоретического и практического опыта неврастении. Ни один руководитель иностранного государства не производил такого сильного впечатления на Вильгельма II, как Теодор Рузвельт. Тот, в отличие от немецкого кайзера, мог легко играть мускулами и строить боевые корабли, не подвергая при этом свою страну серьезному риску (см. примеч. 21).
В процессе психизации неврастении с начала XX века все чаще обнаруживается, что суть этого расстройства видят уже не в определенных функциональных нарушениях, а в слабости воли. Соответственно, и терапия должна была состоять в укреплении силы воли. Если исходить из того, что воля – это продукт жизненной установки и мировоззрения, то терапия нервов приобретала философский характер. Леви даже считал слабоволие «великой болезнью нашего времени», а Карл Бирнбаум, ассистент в берлинской клинике для душевнобольных Бух, в 1911 году назвал слабоволие своеобразной болезнью эпохи, «получившей широкое распространение». В 1906 году 23-летний наследный граф Эразм фон Эрбах-Эрбах был признан недееспособным по причине «патологического слабоволия» и «сексуальной неврастении», при этом он открыто признался в том, что не почитает иных богов, кроме Бахуса и Венеры. Этот случай привлек к себе внимание общества, поскольку обладал всеми достоинствами бульварного романа, а кроме того, речь шла о наследстве в 40 млн марок и экспертизу проводила целая галерея неврологических и психиатрических знаменитостей. При этом оказалось, что к северу от Майна судили строже, чем к югу от него, о чем была даже составлена эпиграмма (см. примеч. 22).
Открытие в нервозности проблемы воли содержало зерно истины. Если прежде в разговорах о нервах нередко делали вид, что речь идет о некоей периферийной части тела, которую можно отделить от своего Я и за которую человек сам не отвечал, то учение о воле показало, что за «нервами» на самом деле скрывается собственное Я. Но что из этого следовало? Воля могла быть чем-то, что присуще человеку от природы, но и чем-то, чего человек может достичь по собственному желанию. В традиционалистском обществе тренировка воли была нацелена на способность идти предначертанным путем. В обществе, находящемся на стадии перелома, укрепление воли, напротив, должно было повысить способность сосредоточиться на одной из многих возможных целей и не растерять собственные силы.
В конце XIX века понятие воли, прежде всего в популярной психологии, попало под влияние «энергетического» мышления: под «волей» имелось в виду чувство собственной силы и целеустремленности, хотя часто и напряженного усилия. Лозунгом «Воля есть сила!» предварял свою «Гимнастику воли» Райнхольд Герлинг. Если в понятие воли возвращался момент свободы, это способствовало неврастенической нерешительности. Тем не менее терапевтам приходилось сохранять элемент свободы в трактовке воли, потому что воля только тогда обладала терапевтической ценностью, когда над ней можно было работать. Но если тренировку воли воспринимали как чересчур утомительное предприятие, возникала другая дилемма: часто речь шла об освобождении от тормозящих идей и представлений; если же человек слишком сильно старался избавиться от них, как раз на них он и фиксировался. «Но как сделать так, чтобы по-настоящему захотеть?» – спрашивает в вымышленном диалоге пациент врача, который рассказал ему о «технике хотения». Удачный ответ: «Тем, что прежде всего как следует не хотеть это делать! Беззаботно пустить все на самотек, вот в чем секрет – тогда все пойдет само собой. […] Совсем ничего не делать, это великое искусство, которому должен учиться невротик – забыть о том, что вы хотели что-то сделать, что-то по-настоящему хотели сделать» (см. примеч. 23).
В глубоко продуманном виде учение о воле приближалось к терапии покоя. Но популярные идеи часто звучали совсем иначе.
Учение, которое, с одной стороны, считало волю энергией, но с другой – допускало, что слабовольный человек способен к усилению воли за счет внутреннего толчка, запутывалось во внутреннем противоречии, если вспомнить закон сохранения энергии; ведь получается, что в нем заключалась вера в чудо, в то, что энергия может возникнуть из ничего. Вильгельм Оствальд, который в своей теории энергии никогда полностью не отрицал ее физической основы, считал опасным заблуждением мысль о том, что человек способен повысить собственную энергию усилием воли, и полагал, что одной из его жертв пал Уильям Джеймс. Своего полного расцвета учение о воле достигло на нематериалистическом фундаменте. Священнослужители, которые уже из теологических причин предполагали свободу воли к добру, апеллировали к воле и без всякой современной психологии. Профессиональный устав заведений Боделынвинга наставлял диаконис, чтобы те поддерживали в пациентах «силу воли». Рудольф Штейнер в 1912 году также признал «культуру воли» средством против нервозности (см. примеч. 24).
Но немецкая психиатрия и неврология того времени не хотели иметь ничего общего ни с теологией, ни с морализаторством, ни тем более со спиритуализмом. Неудивительно, что терапия воли для многих ученых была делом подозрительным и чуждым. Дюбуа смеялся, что зачастую так называемые волевые люди на самом деле всего лишь «упрямцы» или «рабы собственных импульсов». Учение о воле явно не было порождением медицинской науки, скорее оно было веянием времени и детищем личного опыта (см. примеч. 25).
Венский невролог Хиршкрон еще в 1893 году выстроил свое учение о нервах целиком на понятии воли. «Стрелок, который на головокружительной высоте выслеживает серну, – пишет он, – отчетливо доказывает власть воли»: «нерешительность и робость неврастеников» образуют противоположный полюс. «Воздействие воли» на все «движения и действия» людей показывает «воздействие духа на тело». Волю он понимает как силу, которая формируется образом жизни и не может быть создана из ничего посредством волевых актов. Неврастеник не может одной доброй волей стать отважным охотником, а охотнику не требуется особого усилия воли, чтобы отправиться на охоту (см. примеч. 26).
Намного эмоциональнее писал о всемогуществе воли медик-любитель Адольф Вомацка. Его поразил бывший пражский официант, который демонстрировал перед медицинским сообществом невероятные примеры владения собственным телом и мог даже передвинуть сердце «с левой стороны тела на правую в брюшную полость». Но какое отношение подобная акробатика имела к здоровью? Идея об укреплении воли была близка также натуропатам, делавшим ставку на собственную силу пациента. Натуропат Диль, издатель «Physiatrische Rundschau», в 1906 году опубликовал статью, в названии которой повторил завет кайзера о развитии флота: «Наше будущее – вода, воля и наука о воле». По его словам, натуропатия «всегда обращалась к воле как одному из наиболее важных лечебных факторов». Могущество воли открыли для него индийские факиры. Достигший к тому времени тиража в 15 тысяч экземпляров «Der Naturarzt» Герлинга все больше внимания уделял «бесконечно важной для наших современников гигиене воли». В 1907 году это издание перепечатало статью из журнала «Hilfe»
[220], написанную воинствующим пастором и реформ-теологом Траубом, другом Фридриха Наумана, позже, во время мировой войны пропагандировавшим стойкость в своих «Eiserne Blätter»
[221]. Трауб рисует волю как альпийскую вершину: непоколебимую и твердую, как скала. Собственную силу воли человек ощущает лишь в борьбе: «Сила возрастает, чем сильнее мы ее напрягаем; воля простирает свои крылья для все более могучих взмахов» (см. примеч. 27). Вопрос свободы воли его не интересовал; ему была важна только ее власть.
