Медицина, несмотря на некоторые теоретические сомнения, не осталась в стороне от нового культа воли. На Международном конгрессе по призрению душевнобольных 1910 года Адольф Фридлендер высказал мнение, «что часть нашей терапии – особенно в случае невротиков – нуждается в ревизии»: «поменьше изнеженности; укрепление воли есть одно из лучших средств предотвратить дегенерацию». Этой речи предшествовал доклад Эрнста Рюдина, в конце которого докладчик призвал «с помощью расовой гигиены выстроить дамбу угрозе вырождения». Невролог Виктор фон Вайцзеккер
[222] считал «проблему воли» со времен Первой мировой войны центральным вопросом психотерапии и даже антропологии в целом; надежда на волю была для него знаком «тоски молодого поколения исследователей души», однако же не психоанализа (см. примеч. 28).
Чтобы найти какой-то подход к воле, психотерапевтам нужно было дать ей наглядное определение и разработать методы воспитания воли, «гимнастики воли». Соответствующая литература появляется в Германии в 1890-е годы. Если до этого собственная воля пациента была для терапевтов камнем преткновения, то «воспитание воли» превратило власть воли в средство взять под контроль психические проблемы. Некоторые «волевые» упражнения из руководства «Как стать энергичным» вызовут у современного читателя улыбку: «Вы выкуриваете сигару к своему утреннему кофе!», «Время, свободное от работы и профессии, вы целиком посвящаете покою!», «По истечении каждого получаса рабочего времени вы на 5-10 минут принимаете горизонтальное положение на диване […]!», «Вы дополняете свой день вторым завтраком, за которым едите мясо или яйцо […]!» (см. примеч. 29). Такое понимание воли имело мало общего с альпийскими вершинами Трауба; за доброй частью «волевых упражнений» крылось не что иное, как прежний курс лечения покоем. То, что подобные советы без иронии и юмора подавались публике как «воспитание воли», указывает на то, насколько суетны и деловиты были люди. В таком случае соблюдение некоторых правил отдыха и вправду могло требовать определенных волевых усилий.
На фоне разнообразных и изысканных методов современной психотерапии большинство «волевых упражнений» довоенного времени кажутся безыскусными и пресными. Если мировая война многим казалась высвобождением скрытой силы воли, то, в частности, потому, что у человека, страдавшего от слабоволия, было в то время мало возможности узнать, как действует организованная воля.
Эффективным было учение о воле или нет, но оно имело важный побочный эффект: позволяло искать компромиссы в давнем конфликтном поле между психиатрами и юристами. Уголовное право исходило из тезиса о свободе воли. Психиатрия, напротив, с давних пор развивалась в противоположном направлении и, таким образом, как считали многие юристы, становилась на сторону преступника. Более всего склонялись к детерминизму соматики, которые объясняли все психические нарушения заболеваниями мозга. Однако даже такой основоположник психического направления, как Дюбуа объявлял уверенность судьи и присяжных в свободной воле правонарушителя «ветхозаветным» спиритуализмом, не воспринимаемым всерьез современной наукой (см. примеч. 30). Тезис о свободе воли, который для некоторых терапевтов звучал как новое открытие, для ведущих ученых был древним суеверием. Вместе с тем психиатрам и неврологам было важно прийти к соглашению с юристами, ведь у них все чаще появлялась возможность выступать в суде в качестве экспертов. Там они нередко играли очень солидную и заметную роль, в то время как в медицине оставались аутсайдерами.
В смысловом наполнении понятия нуждалось и терапевтическое учение о воспитании воли. Не успел расцвести метод тренировки воли, как уже появились первые разочарования. Даже врач Маргарет А. Кливз, чрезвычайно высоко ценившая способности неврастеников, считала призывы к воле, когда ей становилось совсем скверно, бесполезными, и предпочитала лечить нервы в гамаке. Ушедший на покой Форель, не доверявший воле, подтрунивал над рвением своего преемника Эйгена Блейлера – тот даже сон порой объявлял «дурной привычкой», пытался справиться с ним за счет аномальной трудовой энергии, но «однажды вдруг свалился и пять часов пролежал без сознания»: у него был такой дефицит сна, что его просто не могли разбудить. В Арвайлере в разговоре с пациентом, у которого кончились деньги, врач признал бесполезность применяемых там упражнений на развитие воли: «Здешний курс нельзя назвать успешным […] может быть, в своей терапии я сделал слишком сильный акцент на то, чтобы пробудить в пациенте силы и такую волю, до которой он при всем своем внутреннем настрое не дорос». Бывший теолог Иоганнес Мюллер, который пытался выстроить связь между религией и реформой жизни и достиг в этом немалого признания, приводил в доказательство собственный личный опыт преодоления тяжелых психосоматических расстройств. Он постепенно приобрел настоящую аллергию против культа воли и говорил о «проклятии воли, которая вызывает судорожные реакции и тем самым делает невозможным именно то, что хотелось бы человеку».
Во времена национал-социализма, когда официальная риторика воли захлестнула все и вся, один невротик из гессенского заведения Айхберг трагикомически выразил всю дилемму напряжения воли. На вопрос, почему он не попал в армию, тот смущенно ответил, что «из-за нервов» провалил медицинское освидетельствование. Он был всегда «тряпкой», никогда ничего не мог – ни в постели, ни в стрельбе: «Чем сильнее я напрягал волю, тем сильнее у меня в руке ходило оружие. Ужасно, что у воли такие пределы». Вспоминается польский журналист из Арвайлера, который жаловался на то, что в борделе даже «изо всех сил напрягая волю», не мог побороть «импотенцию из-за нервов». Чем сильнее было желание тотального контроля над собственным телом, тем больше неконтролируемый элемент в вегетативных реакциях – сне, сердцебиении, сексе, пищеварении – превращался в мучительную проблему, и судорожное желание ее только усугубляло. Это была та же дилемма, что и при «энергетических» амбициях. Ойген Лёвенштейн считал одержимость идеей воли классическим признаком невротика (см. примеч. 31). Не только всемогущество, но и бессилие воли заставляло терапию искать новые пути.
«Что есть воля?» – спрашивал хирург Шлейх в статье, написанной в начале Первой мировой войны. Давнюю проблему свободы и несвободы воли он разрешал формулой: «Воля человека должна быть частью общей воли», «общей воли природы», но также общества и государства. Это был элементарный опыт, недоступный для предвоенной санаторной терапии: что не достижимая в одиночку активизация воли под давлением тяжелого положения нации и в потоке коллективного движения все же может быть успешной, по крайней мере временно. Это открытие спровоцировало эйфорию, в начале войны охватившую множество людей, в первую очередь чувствительных. Она проникла даже за стены неврологических лечебниц: «нервный и непоседливый» музыкант во Франкфуртской нервной клинике с началом войны вдруг одерживает победу в своей бесплодной борьбе с онанизмом. Прежде он был «совершенно лишен энергии» и «беззащитен против любых влияний»: «Я онанировал вплоть до самой войны, до 31 июля 1914 года. Потом пришел восторг, и я счел ниже своего достоинства предаваться животным желаниям». «Естественное желание мужчины – экспансия», – осеняет его вдруг, и он подает заявление добровольцем на фронт (см. примеч. 32).
