Традиция использовать в политике медицинские термины уходит в античность, неблагополучие как «кризис», государственный деятель как «врач». Нередко медикализация служила для оправдания жестокости, обозначалась ли политика хирургией или – более современно – борьбой с бактериями. На таком фоне термины неврологии и психотерапии выглядели более гуманными. Зато в «нервную эпоху» их использовали более серьезно, чем прежние медицинские метафоры.
«Социальный вопрос» понимался тогда в первую очередь как вопрос гигиены. Бюлов считал его «формой болезни», причем болезни, типичной для «определенных эпох прогрессивной цивилизации», и тех, кто не соглашался с ним, упрекал в том, что они не видят «леса за деревьями». Для него социальный вопрос, очевидно, был по сути своей психическим заболеванием. Не отрицая справедливость иных социальных реформ, он полагал, что при преодолении этих болезней самым главным было все же, чтобы «ведущие умы не теряли голову». Мысль о том, что главное – сохранять «хладнокровие», излучать спокойствие, стала его любимой, и постепенно он стал настоящим специалистом такого политического целительства (см. примеч. 39).
Медицинскую терминологию можно встретить и у яростного противника Бюлова, пангерманиста Класа. Его книга «Если бы я был кайзером» буквально кишит пассажами, в которых современное состояние немцев трактуется как болезнь, государственному деятелю отводится роль врача, а война подлежит оправданию как курс лечения. Истоки болезни он ищет в индустриализации, разрозненности немцев и, прежде всего, в евреях. Медикализация политики служит ему для того, чтобы, невзирая на закон и право, легитимировать любые средства для достижения целей пангерманистов. Немецкий народ, по его мнению, «смертельно болен», и для преодоления этого состояния, как бы «фривольно и насильственно» это ни звучало, оправданы даже государственный переворот и война. «Всегерманского» доктора разыгрывал из себя и Гарден, когда боролся с «болезненными мужчинами всех сортов», которые кольцом сомкнулись вокруг кайзера, склоняя его к «мягкой» политике. Уже в 1892 году, приступая к изданию «Die Zukunft», он заявил, что ее страницы будут предоставлены всем тем, кто хотел бы «участвовать в оздоровлении нашей общественной жизни во всех ее сферах». Для такого заядлого курильщика, как Гарден, страдающего легочными болезнями и живущего в осознании непоправимо утраченного здоровья, высокие слова о регенерации не были пустыми. Когда в 1907 году разбиралось дело Эйленбурга, он был близок к полному физическому истощению, жаловался, что нервы у него «как у заплаканной девочки», и в его случае накал политических страстей отражал опыт перенесенных личных страданий (см. примеч. 40).
На вопрос, «какое отношение имеет неврастения к политике», Карл Хилти в 1896 году ответил: «Не совсем маловажное». В широко известной статье, опубликованной в «Политическом ежегоднике Швейцарской конфедерации», он писал, что существует не только «предостаточно неврастеничных политиков», но подобная опасность грозит целым классам общества и народам. «Вопрос здоровья» стал «кардинальным вопросом политики»: в настоящее время мы стоим перед альтернативой, решится ли он через реформу «всего стиля жизни и мировоззрения» или через «кровавую баню», как в конце XVIII века, «или на худой конец посредством частичного возврата к варварству». «Вероятно, известная картина кайзера говорит о том, что ее автор опасается последнего». Имеется в виду картина придворного художника Кнакфуса, эскиз к которой сделал Вильгельм II
[228]. То есть он исходит из того, что и немецкий кайзер видит будущую задачу в преодолении политической неврастении (см. примеч. 41).
Домашний учитель будущего Вильгельма II Георг Эрнст Хинцпетер когда-то рассказывал своему ученику, что «жизнь большинства людей» протекает «в непрерывной борьбе за свет и воздух». «Свет и воздух» – главные ключевые слова натуропатии, а также городских и жилищных реформ того времени. Третьему великому целительному средству – воде предстояло сыграть еще большую роль в терапевтическом концепте мировой политики Вильгельма. Популярнейшие лозунги вильгельмовского империализма полностью отвечали культу воды и голоду по «свету и воздуху» – «место под солнцем» и «наше будущее лежит на воде». «Мы никого не хотим отодвинуть в тень, но и для себя требуем места под солнцем», – этой ключевой фразой завершил свою речь перед рейхстагом 6 декабря 1897 года Бюлов, только что призванный на пост статс-секретаря по иностранным делам. Эта речь сразу же создала ему репутацию блестящего оратора. Совершенно очевидно, что Бюлов, прибывший из Рима и вдоволь насладившийся южным солнцем, выразил заветные мечты большинства немцев. В то время перед ним стояла щекотливая задача дипломатически подстраховать предстоящую оккупацию немцами Цзяо-Чжоу
[229], какое-то время существовала даже угроза войны. За благодушной формулировкой скрывались серьезные обстоятельства. Много позже Бюлов записал: «Мне пришлось противостоять Англии, чтобы обеспечить нам место под солнцем» (см. примеч. 42).
«Наше будущее лежит на воде», – произнес Вильгельм II 23 сентября 1898 года на торжествах открытия вольной гавани в Штеттине; флотомания в это время только начиналась. Изречение кайзера имело не только экономический смысл: «немецкое мужество», как провозгласил Вильгельм в 1906 году, особенно ярко проявляется на море: «самый лучший, самый зоркий взгляд у наших немцев, когда они плавают по соленым морям». Даже такой ненавистник вильгельмовской Германии как педагог Людвиг Гурлитт, сторонник «естественного воспитания», проникся этими словами кайзера и написал под их влиянием свое «Воспитание мужественности». Еще одним ответом на речь кайзера послужила редакционная статья в «Der Naturarzt» (1906): «Наше будущее зиждется на воде, воле и науке о воле». Мысль о том, что будущее Германии будет связано с морем, звучит уже в стихотворении Георга Гервега «Немецкий флот» (1844), однако море в нем служит символом свободы. Столь либеральный культ моря кайзер и его канцлер использовать не могли, зато могли обратиться к целебной силе воды, широко разрекламированной натуропатами. «Вода – радикальное средство для нервов», – писал Бильц в главе про неврастению, «важнейшее, могущественнейшее», хотя и не безопасное. «Вода действует на нервы как молот на наковальню, как дождь на сухую землю, как Библия на верующего». Бюлов, который с 1899 года избрал местом летнего отдыха и политической декорации остров Нордерней и проникся его воздухом, писал, что море «стало для нас живой нитью, которую мы не можем позволить оборвать, если не хотим из цветущего и сильного народа превратиться в увядший и стареющий». «Все народы со здоровым инстинктом и жизнеспособным государственным строем стремятся к морскому побережью, если природа не одарила их таковым». Даже противник Тирпица Монте, хрестоматийный невротик, превозносил «укрепляющий нервы морской воздух» (см. примеч. 43).
В своей речи в рейхстаге 28 ноября 1906 года Бюлов, дискутируя с критиками колониализма – к этому времени геноцид африканских племен разрушил романтические представления о немецких колониях, – вновь привел доводы энергии и здоровья: «Вопрос не в том, хотим мы колонизировать или нет, но мы должны колонизировать, хотим мы того или нет. Стремление к колонизации, к расширению самого себя, существует в каждом народе, обладающем здоровым приростом и мощной жизненной энергией». Немцы останутся «колонизирующим народом, пока в наших костях будет здоровый мозг». Обычно сдержанный Ганс Дельбрюк смягчался от одной только мысли о том, что колониальная политика необходима в целях оздоровления и гигиены: в то время как в Германии образованный пролетариат чахнет в неблагополучных условиях, «пышущее здоровье английского социального тела […] покоится на том, что их юноши находят себе применение в колониях, они призваны управлять тремястами миллионами индусов и египтян» (см. примеч. 44). Правда, при более внимательном рассмотрении возникают сомнения, что колониальная служба в Калькутте или Бомбее шла на пользу здоровью англичан, а размещение в Алжире – французам.
