В последующее время «нервозность» также постоянно используется как упрек в адрес подстрекателей к войне. Как пишет Бюлов, это понятие стал употреблять также Бетман Хольвег, прежде всего, когда он сам после неудачи во втором Марокканском кризисе стал считаться человеком со слабыми нервами. То, что делал Бюлов при помощи игры и шуток, его преемник пытался реализовать серьезно и методически, а именно – стать гарантом спокойствия в политике. В конце 1912 года он с оглядкой на Англию призывал: «Нам нельзя вести нервную марионеточную политику, иначе у других лопнет терпение». Конкретно «нервная марионеточная политика» означала – вновь запустить приостановленное оснащение флота и добавить нахальства и дерзости в соглашательские жесты по отношению к Англии. В более позднем обзоре он в том же ключе заявил свою цель – «освободить от нервозности обсуждение вопроса флота в Германии». Здесь он признал, что «мы […], говоря вульгарным языком, частенько действовали на нервы загранице». И давал понять, что немецкая «тревожность» до 1914 года явно носила агрессивные черты и вовсе не была лишь «нервозностью» в смысле робкой нерешительности (см. примеч. 48).
Реформ-педагог Густав Винекен в 1913 году на холме Высокий Мейснер требовал от членов молодежных движений «железной крепости нервов», подразумевая иммунитет против подстрекательства к войне. В том же году центристская «Kölnische Volkszeitung» упрекнула пангерманцев в том, что их «патриотизм очень шумный и нервный». 15 мая 1914 года в рейхстаге Ягов, в то время статс-секретарь по иностранным делам, назвал «разжигание народных страстей в наше сверхнервное время игрой с огнем». Правда, Бюлов позже утверждал, что в июльском кризисе у Ягова, как и у Бетмана, «полностью сдали нервы». В начале 1916 года Бюлов в письме к Теодору Вольфу обнаружил неврастеника среди главных германских участников июльского кризиса – Вильгельма фон Штумма, руководителя политического отдела Министерства иностранных дел. «Неврастеничным» Бюлов считал, вероятно, его бахвальство: «Через три дня я заставлю Россию встать на колени». С точки зрения Бюлова, Штумм был наиболее влиятельным берлинским стратегом в развязывании войны (см. примеч. 49). Неврастения как причина мировой войны?
Написанные уже в 1920-х годах «Воспоминания» Бюлова наполнены саркастическими замечаниями о нервозности кайзера и многих других немецких политиков. Карл фон Осецкий в 1931 году в послесловии к третьему тому воспоминаний Бюлова подвел итог, что в германской внешней политике 1914 года тот «повсюду» видел «дилетантизм и неврастению»; очевидно, что и ему самому такое описание казалось вполне точным. Правда, есть основания относиться к опубликованным после 1918 года интерпретациям немецкой предвоенной политики как к результату нервного перенапряжения с осторожностью, поскольку порой в них заметны языковые правила апологетики. Теория нервозности могла вылиться в то, чтобы считать объявление войны со стороны немцев чем-то вроде реакции короткого замыкания без подлинного желания развязать войну. Если под «нервозностью» понимали преимущественно состояние беспомощной тревоги, а не агрессивной тревожности, то теория нервозности подкрепляла утверждение, что глубинный характер германской политики до 1914 года был оборонительным. Тем не менее воспоминание о предвоенной нервозности и после 1918 года сохраняет в себе что-то аутентичное – это не оправдание, сконструированное позже. В «Воспоминаниях» Бюлова было на удивление мало апологетики для мемуаров бывшего немецкого канцлера, в глазах Осецкого они стали «мощным ударом по пропагандистам германской невинности». Неудивительно, что эти мемуары вызвали тогда в Германии яростные протесты и создали «фронт против Бюлова». Бюлов вполне ясно описывает агрессивные черты германской предвоенной нервозности, например, напоминая о том, что «мы», а «особенно Вильгельм II», своими «гипернервными фантазиями […] сделали политических противников злее, чем они были на самом деле» (см. примеч. 50).
Интересно, что «национальная оппозиция» принимала обвинение в нервозности – пусть и не всегда, и лишь в определенном смысле. Положительная направленность нервного дискурса – возбудимость как одаренность и готовность к отпору – не была для нее чуждой, ведь антиподом для этих оппозиционеров был всем довольный и сытый «филистер». Глашатаи радикального национализма вовсе не стремились к хладнокровному спокойствию а ля Бюлов, но демонстрировали обеспокоенную тревожность и напряженное возбуждение и порой даже сами с важным видом указывали на собственную нервную раздражительность. «Мне он просто действует на нервы», – говорит Гарден устами своего Морица о рейхсканцлере Бюлове. Космополитизм немецкого национализма, будто немцы призваны забыть о себе и творить общечеловеческое счастье, «действует нам на нервы», – писал Клас. В 1913 году лютеранская «Allgemeine Evangelische Kirchenzeitung» признается в солидарности с пангерманцами: «Мир все еще находится в состоянии дележа, а мы считаем ворон. […] Наш народ начинает нервничать! Целый народ, не только “пангерманцы”! […] Кто […] сегодня не пангерманец в том смысле, что он желает побольше аршинов для нашей нации?» (См. примеч. 51.) Нервозность породила тоску по брутальной силе.
Ожесточение мужского идеала и позор «шлюпиков»: крах нервного смыслопроизводства
«Мягкую» сторону вильгельмовской Германии часто не замечали, так как миролюбивым, утонченным натурам в итоге пришлось уходить в тень – они больше не соответствовали новому идеалу германских мужей.
Было ли что-то новое в суровом мужском идеале или он лишь возвращался к прежним традициям? Таких примеров предостаточно уже и в XIX веке, а идея о том, что настоящему мужчине необходимы физическая сила и бойцовская смелость, стара как мир. «Тот Бог, что заставил расти железо, не желал слуг, и потому дал мужчине саблю, меч и копье», писал поэт Эрнст Мориц Арндт в 1812 году. Освободительные войны требовали героических идеалов. Однако против Наполеона сражалась лишь очень небольшая часть немцев, так что если на уровне национальной риторики освободительные войны стали эпохальным событием, то общий менталитет изменили очень мало. На протяжении всего XIX века характерными чертами образованного человека в Германии – будь то мужчина или женщина – оставались чувствительность и поэтичность. Даже бисмарковские войны не породили новых норм – они были слишком недолги и охватили слишком малую часть мужского населения. И хотя Адольф Лассон в 1868 году писал, что «железный век» требует «железного поколения», из этого вовсе не следовало, что таковое поколение могло бы внезапно появиться.
В войне 1870–1871 годов Бисмарк хотел, чтобы его войска жестоко расправлялись с «франтирерами», французскими вольными отрядами, сжигая даже те деревни, которые только подозревались в партизанских настроениях, однако многие солдаты были для этого слишком добродушны (см. примеч. 173). И даже сам Бисмарк, благодаря которому, по словам Фридъюнга, «картина мира» «стала грубее и мужественнее» и которого Людвиг Бамбергер упрекал в ожесточении немцев, в своих телесных реакциях еще принадлежал сентиментальной эпохе. Душевные порывы и нервное напряжение у него всегда находили выход в слезах. У Вильгельма II подобное уже трудно было себе представить, психомоторика его нервов носила совершенно иной характер. В эпоху Вильгельма новый, жесткий и несентиментальный идеал мужественности начал проникать повсюду, вплоть до языка тела и жестов. Подобная воинственность долгое время оставалась риторикой и лишь во время мировой войны она действительно «вошла в кровь и плоть» множества мужчин (см. примеч. 52).
