Уже на рубеже XVIII–XIX веков среди немецких студентов, по крайней мере в университетах таких городов, как Гисен или Йена, непременным атрибутом мужественности считалась готовность драться на дуэли. В психологическом отношении это свойство не было неизменным, горячие страсти начала века постепенно сменились большим хладнокровием. В своде студенческих правил Йенского университета 1809 года значится, что благодаря дуэли «дерущиеся тесно связаны друг с другом и становятся в сущности братьями». Хотя в последующем столетии этот братский характер и не совсем покинул студенческие разборки, но на рубеже XIX–XX веков дуэль все больше ценится как демонстрация крепости нервов, и для дуэлянтов важно сохранять «спокойствие и хладнокровие». Вместе с повышением требований к нервам «дерущихся студентов» строже становятся и условия дуэлей: успехи хирургии, особенно появление антисептиков, приводят к тому, что присутствующий «дуэльный доктор» уже не прерывал дуэль при первой крови. Институт дуэли как доказательство крепости нервов пережил модернизацию.
Как раз благодаря этому и возникли проблемы с нервами. В начале «эпохи нервозности» в историях болезни неврастеников страхи перед дуэлью никакой роли не играли. Правда, Крафт-Эбинг в 1892 году упоминает, что он неоднократно «наблюдал, что индивиды, ставшие вследствие неврастении вялыми и робкими, теряли свои социальные и профессиональные позиции, потому что не могли решиться на традиционные средства защиты своей чести с оружием в руках». Однако это указание осталось в специальной литературе единичным. В романе из жизни студентов, изданном в 1910 году, рассказывается о последствиях ужесточения дуэльных правил: студент во время дуэли не смог сохранить самообладания, поскольку накануне состоялось его обручение и он мысленно еще пребывал со своей невестой. В ответ на это он был исключен из студенческой корпорации до «мензуры очищения»
[230]. Он объясняет свою неудачу одному новичку: «В нашей корпорации в последние несколько лет требования к мензуре […] немножко чрезмерны. Тут требуются такие вещи, которые… на которые не каждый способен. А кто-то сегодня может, а завтра – нет. Многое зависит от настроя […] здоровья […] состояния нервов». В это время студенческие мензурные поединки неоднократно появляются на страницах историй болезней как патологический элемент. Например, у одного медика, который в Вюрцбурге вступил в одно еврейское объединение:
«Выпивку он не любил. Больших количеств не переносил, каждый раз его рвало. Фукс-майор
[231] требовал отвечать на каждый пристальный взгляд, объяснял ситуации, в которых возможна дуэль. Пациенту это было очень неприятно. […] Как-то он увидел студента с тяжелыми рваными ранами, это его неприятно поразило. В другой раз фукс из его объединения получил удар в глаз. Мысль о том, что и с ним может случиться нечто подобное, была для него чудовищна. Он болезненно старался ни на кого не смотреть, заходя в кафе или еще куда-то, садился так, чтобы ни с кем не встречаться взглядом».
В итоге получилось именно то, что и должно было произойти: он попал под подозрение, «что боится мензуры». Тотчас же ему пришлось участвовать в назначенной дуэли, при которой он получил «два небольших пореза»; через восемь дней после этого он покинул студенческое объединение. Он сменил университет и отправился в Берлин; но дуэльный невроз не покинул его и там: он избегал любых дружб и товариществ, «не мог никому смотреть в глаза и при этом постоянно следил, не смотрит ли кто на него» (см. примеч. 53).
Ужесточение идеала мужчины произошло на рубеже веков не только в Германии. Как и терапия воли в неврологии, оно пришло из англо-американского мира, имело международный характер и было не меньше связано с индустриализацией, чем с феодальными пережитками. Отчасти оно продолжало аристократические традиции. Значительную роль играло увлечение спортом, исходившее из высших слоев английского общества. Как именно мужчины справлялись с новыми требованиями, пока мало изучено. Вернер Зомбарт в 1902 году описывает «подрастающее поколение» как «более суровую» и менее чувствительную породу, презиравшую сентиментальность предыдущих поколений и уже усвоившую «неутомимость» модерна. Бернгард Келлерман в романе «Туннель» (1913), мгновенно ставшим всемирным бестселлером, описывает работы по прокладке туннеля под Атлантикой под руководством американского инженера МакАллана, в котором доведены до предела и суетность, и суровость. Этот типаж не имеет уже ничего общего с уютными немецкими писателями-инженерами прежнего поколения, такими как Макс Айт или Генрих Зайдель, автор рассказов о Леберехте Хюнхене
[232]. Виктор Клемперер считал, что через «Туннель» в немецкую литературу вошел американизм (см. примеч. 54).
Эдуард Вертц, автор «Философии велосипеда» и любитель спортивной жесткости, в английской «спортомании» тем не менее видел угрозу. «То, что брутальная политика насилия встречает живой отклик в широких слоях британского народа, – писал он во время Англо-бурской войны, – не в последнюю очередь является следствием варварских инстинктов, подпитанных неумеренными занятиями спортом». Там, где он видит влияние спортивного менталитета на империализм, Джанет Оппенгейм усматривает обратный эффект империалистической экспансии на ужесточенный спортом идеал мужчины. В конце XIX века массовый спорт приобретает политический привкус и во Франции: как и новый культ силы воли, он был ответной реакцией на горечь проигрыша и декадентские страхи, вызванные поражением в войне 1870 года. Германская империя во времени на шаг отставала от Франции и Англии как в массовом спорте, так и в связях между спортом и политикой. Особенно это заметно на истории футбола – виде спорта, который в XX веке внес самый активный вклад в воспитание выносливости среди широких слоев населения, включая детей. Хотя Немецкий футбольный союз, объединивший под своей крышей мелкие футбольные клубы, был организован уже в 1900 году, однако по-настоящему популярным футбол стал в Германии лишь после 1918 года. Во времена Вильгельма гимнастические союзы вели против него яростную битву. Этот «темный демон спорта», по их мнению, был «самым страшным врагом гимнастики», «раскалывал» немецкий народ и озлоблял его. Однако гимнасты давно уже были вынуждены перейти к обороне, и мечта о национальном восстановлении с ними уже не связывалась. Уже в 1863 году статья в «Deutsche Scohützen-und Wehrzeitung»
[233] азартно обвиняла гимнастов в «филистерстве», «отвратительной смеси себялюбия, политической безынициативности, вялости и […] невыразимой трусости». Трейчке говорил о Фридрихе Яне
[234]и о гимнастике всегда язвительно, хотя идеологически они были вполне близки. В терапии нервов на рубеже веков традиционная гимнастика серьезной роли уже не играла (см. примеч. 55).
