Один из сотрудников Кидерлена с восхищением вспоминал, как тот в разгар Марокканского кризиса умудрился прикорнуть в присутствии французского посла: он увидел в этом признак «спокойных нервов», а вовсе не физического истощения. Демонстративная толстокожесть, которой Кидерлен после Агадира неделями изводил мировые державы и даже собственного канцлера, не открывая никому своих целей, и к тому же то, что он отправился с любовницей – страшно произнести – в отпуск во Францию, несло в себе уже нечто механическое: спокойствие любой ценой как средство, чтобы вывести из себя всех остальных. А вот Эйленбург, ценивший чуткость нервов, а не мнимую толстокожесть, уже задолго до этого считал Кидерлена алкоголиком «с заплетающимся языком», а Маршала – «олицетворением убожества» (см. примеч. 63).
Если верить Бюлову, то Кидерлен до самой своей ранней смерти утверждал, что фиаско немецкой политики в Марокко после Агадира объяснялось тем, что у Бетман-Гольвега, «как только начинало пахнуть порохом, полностью сдавали нервы». Военный историк Фридрих фон Бернгарди позже писал, что Бетман во время Марокканского кризиса показал себя «человеком нерешительным и слабонервным». «Война нервов» после Альхесираса повторилась и после Агадира в еще более резком тоне. Кидерлен в июле 1911 года угрожал уйти в отставку, когда кайзер и канцлер дали ему понять, что не желают войны ради Марокко: по Кидерлену, французам следовало «почувствовать», «что мы настроены на все, вплоть до самых крайних мер» и Германская империя за отказ от Марокко будет требовать «все французское Конго». Бетман в глазах Кидерлена уже и прежде был слишком «мягким» и «слабым». Даже предшественник Кидерлена, статс-секретарь по иностранным делам Барон Шён, признавал: «Бетман – мягкий человек, да и я сам как хлебный мякиш; с нами не сделать сильную политику, только с Кидерленом». Бетман знал о своей репутации, в некоторой степени признавал иерархию, построенную на нервах, и в Марокко предоставил Кидерлену свободу действий, пока ситуация не стала слишком острой. Еще в июле 1914 года, перед «прыжком в неизвестность» мысль о покойном Кидерлене укрепляла его: «Кидерлен всегда говорил, нам нужно драться» (см. примеч. 64).
Однако Фриц Фишер недаром подчеркивал, что расхожий гамлетовский образ вечно сомневающегося и нерешительного рейхсканцлера образца 1914 года обманчив. Бетман-Гольвег принадлежал к тем слабовольным натурам, которые – совершенно в духе новой терапии нервов – понимали свою слабость как недостаток, который нужно планомерно преодолевать. Он был нерешительным и в повседневной жизни, и в его семье по этому поводу шутили («сегодня папа уже трижды поменял свои воззрения»). Но именно поэтому преодоление слабости было для него не только политическим, но и личным вызовом. Отто Хамман, многолетний пресс-секретарь по иностранным делам, по личному опыту описывает Бетмана как человека от природы нерешительного, но осознававшего эту слабость и способного преодолеть ее усилием воли (см. примеч. 65). В ситуации июля 1914 года это означало войну.
Идет ли речь о Бетмане, Вильгельме II, Фридрихе Наумане, Вальтере Ратенау, Максе Вебере: все они носили в себе осознание некоей слабости, которую – в личном ли плане или политическом – необходимо было преодолеть. И как правило, это преодоление осуществлялось через такое поведение, которое в условиях июльского кризиса 1914 года вылилось в войну. «У нового стиля должен быть железный костяк», – говорил в 1896 году Фридрих Науман на Берлинской промышленной выставке. Он имел в виду новую архитектуру, но и о внешней политике стал рассуждать в том же тоне. Вальтер Ратенау в 1904 году в «Die Zukunft» противопоставлял «человека мужества» «человеку страха», который в то же время был «человеком конкретной цели». В отличие от множества других он признавал, что в эпоху модерна «человек страха» являет собой в высшей степени успешный тип; видимо, этим эпитетом он описывал и какую-то часть самого себя. Однако при всем том он описал «человека страха» как создание печальное и жалкое, и зная содержание его писем, видишь, как он представляет самого себя словами Кеслера – как «избранника», «которому предназначено испытать на собственном опыте, что “человек страха” может превратиться в “человека мужества”, “человек конкретной цели” может стать “человеком воли”». Когда Ратенау начинал писать, он сначала – увлекшись примером Гардена? – использовал псевдоним «Гартенау»
[238] (см. примеч. 66).
Однако мужественные герои и волевые идеалисты не находили своего воплощения в среднестатистическом немце. Когда смотришь на то время из дня сегодняшнего, складывается впечатление, что типичный житель ФРГ существовал как массовое явление уже в эпоху Вильгельма: уже существовали первое «экономическое чудо» и множество людей, мышление и действия которых определялись исключительно стремлением к профессиональной успешности и личному счастью и которые не давали смутить себя ни христианской моралью, ни национальным героизмом. Больше всего они любили комфортабельную жизнь, однако отличались от старого бидермейеровского типажа динамичностью, предпринимательским менталитетом, жаждой потребления, страстью к путешествиям и нередко сексуальным любопытством. Гельпах описывает менталитет немецкого экономического чуда на рубеже веков: «зарабатывание денег и удовольствия стали своего рода национальным девизом». Гарден писал в эпоху «мировой политики» Бюлова: «Большинство немцев хотели бы иметь на Родине хороший заработок и избежать любых излишних действий». Но если в ФРГ 1950-1960-х годов подобное самосознание артикулировалось открыто, то до 1914 года оно существовало лишь в зачатке и в основном латентно: новый тип немца уже реально существовал, но ему не было места в идеалах, созданных образованной буржуазией. Как пишет Фриц Фишер: «Хотя экономическая жизнь в Германии шла по капиталистическому пути и немцы радовались достигнутым успехам, однако совесть их при этом не была чиста», по крайней мере официально (см. примеч. 67).
Распространение гражданского гедонистического менталитета протекало как бы потихоньку, подспудно, и особенно отчетливо это видно по реакциям противника. Начальник Генерального штаба, Мольтке-младший, уже во время второго Марокканского кризиса подозревал правительство Германской империи в том, что оно заражено миролюбивым гедонистическим мировоззрением; через шесть недель после Агадира он ворчал: «Если и из этого дела мы выйдем с поджатым хвостом, если вновь не сможем собраться и выдвинуть энергичных требований, которые будем готовы отстаивать с мечом в руках, я сомневаюсь в будущности Германской империи. Тогда я уйду. Однако перед этим я дам поручение распустить армию и поставить нас под протекторат Японии, тогда мы сможем без помех делать деньги и тупеть» (см. примеч. 68).
И лишь та часть молодого поколения, на который наложила свой отпечаток Первая мировая война, приблизилась к героическим идеалам народного немецкого национализма. Возникший конфликт между поколениями оставил свои следы даже в истории ФРГ: в 1956 году свободный демократ Томас Делер, 1897 года рождения, выступил против Аденауэра, который был его старше на 22 года. Делер не верил, что канцлера серьезно заботит объединение Германии, и упрекал его в том, что для него важны только «благосостояние» и «безопасность»: «Это понятно. Вы принадлежите к другому поколению, чем я» (см. примеч. 69). Делер в Первую мировую войну служил солдатом, Аденауэр – нет. В среде свободных демократов вновь дала знать о себе та старая антипатия, которую испытывало поколение солдат к более старшему поколению людей, в душе оставшихся далекими от войны индивидуалистами. Кажется символичным, что ведущей фигурой в молодой республике стал представитель как раз этого старшего мирного поколения.
