Трагизм довоенной эпохи можно увидеть в том, что немцы не могли открыто признаться в стремлении к жизненным удовольствиям и вывести из него политику миролюбия. По всей видимости, за этой неспособностью скрывался дефицит искусства жить: умения принять новое благополучие и новые возможности. Недаром многие связывали благосостояние не с витальностью, а с ожирением и тупостью. В 1912 году советник медицины пишет в «The Post» статью, озаглавленную «Психиатрия и политика», где заявляет: «Немецкое страдание было унаследовано, однако этот дефект усилили немецкое простодушие, немецкое богатство, немецкий жир» (см. примеч. 70).
«Идеализм» против «материализма»: в сознании немецкой образованной буржуазии это противостояние играло очень значительную роль. Под «материализмом» понималось мировоззрение, направленное лишь на «презренную мамону» и «голую чувственность». Стойкая злоба «идеалистов» показывает, насколько повсеместно проник уже тогда «материализм» – даже в нижние регионы самих «идеалистов».
Индивидуалистическое гедонистическое мировоззрение читается между строк бесчисленных историй неврастеников. Во множестве случаев видно, что нервная слабость была типичным расстройством среди тех, для кого профессиональный успех и сексуальная потенция означали все и вся и которые впадали в панику, если обнаруживали в себе соответствующее бессилие. В подавляющем большинстве анамнезов совершенно отсутствуют религиозные либо национальные ценностные горизонты; смысл жизни состоит исключительно в индивидуальном успехе и удовольствии. Изучение нервозности в эпоху Вильгельма II показывает, сколь широко подобное мировоззрение было распространено уже тогда, но в то же время и то, как мало уверенности в себе и искусства жизни успело оно породить и как быстро перерастало в неуверенность и фрустрацию.
В восприятии многих современников миролюбию, даже если оно считалось вполне разумным, не хватало эроса и витального порыва. Этим объясняется вечное обвинение сторонников мира в «евнухоидности», которое получило достойный отпор лишь в 1960-е годы – с лозунгом Make love, not war
[239]. Вильгельмовские «шлюпики» (Schlappis
[240]) еще не обладали тем шармом и уверенностью в себе, какие были свойственны Softies 60-х и 70-х годов. Стать «шлюпиком» для офицера и резервиста в кайзеровской Германии было воистину приговором: достаточно вспомнить кузена Йоахима из «Волшебной горы» Томаса Манна. Как пишет Фриц Фишер, и для Вильгельма II, и для Бетмана подобные обвинения были более страшным грузом, чем давление слева. Кайзер старался защититься от него, упрекая в слабости своих противников, например, русского царя или даже свое собственное правительство, т. е. Бюлова (см. примеч. 71).
Движение «Анти-шум» Теодора Лессинга служит лучшим примером «нервного» смыслопроизводства. Поскольку Лессинг хотел противопоставить шуму нечто лучшее, чем просто покой, он вспомнил лозунг религиозных войн начала Нового времени: non clamor sed amor
[241](см. примеч. 72). Оно уже немного напоминает make love, not war, однако лессингская «любовь», как она предстает в его издании, имела в себе нечто малокровное, навязываемое образованной элитой, и обычно полностью абсорбировалась понятием «раздражительность». Идея нервозности как одаренности, связанная с импрессионизмом fin-de-siede, уже вскоре после наступления нового века исчерпала свои возможности в литературе и живописи. И если даже там она долго не продержалась, то в политике и подавно.
Вечные разговоры о «нервах» в конечном счете пробудили невероятную тоску по «крепким нервам», даже если таковые вовсе не входили в намерения неврологов, да и, строго говоря, понятия «стальных нервов» для медиков вовсе не существовало. Эльза Хассе, одна из немногочисленных женщин, участвовавших в немецком дискурсе нервов, в 1911 году писала, что «нервозным бессилием» объясняется «поклонение всему мускулистому и насильственному, общая шумиха вокруг силы и напыщенные речи сегодняшнего поколения». В пример она приводила Ницше (см. примеч. 73).
Изданный в 1905 году популярный справочник «Крепкие нервы – бодрый дух – бурная жизнерадостность за счет тренировки воли» воспевал силу «героя» и ее целительное действие на окружающих. «Мужество героя» передается «толпе полупараличных современников как живительное дуновение», как один-единственный зевок вызывает в обществе «целую эпидемию зевоты». Означало ли это, что нервы надо укреплять через войну? Но если не получилось наделить смыслом нервную мягкосердечность, то и противоположное – т. е. убедительная версия оздоровления нервов за счет военной суровости – до 1914 года давалось нелегко. Поиски внятных высказываний о воздействии войны на нервы в довоенной медицинской литературе были бы тщетными. На что же тогда можно было сослаться? Последние войны, которые вели немцы, остались в той эпохе, когда неврологии как самостоятельной дисциплины еще не существовало. И даже победоносная война 1870–1871 годов вовсе не доказывала тезис, что вооруженный поход – это надежное средство укрепления нервов, хотя психологическая нагрузка той войны после 1914 года показалась бы почти безобидной.
В 1886 году Военно-медицинский отдел прусского Военного министерства опубликовал обширный обзор о «Заболеваниях нервной системы» у немецких солдат в войну 1870–1871 годов. Глава «Военные психозы» начинается с ретроспективного анализа гипотез о психологическом воздействии войны и намечающихся здесь разногласий. Изначально, как правило, исходили из того, что война увеличивает число душевнобольных. Затем некоторые авторы пытались оспорить это утверждение, но убедительного успеха не добились. Статистические данные «с большой вероятностью» показывают, что война имеет своим следствием «значительный рост числа душевнобольных в армии» (см. примеч. 74).
В апреле 1912 года в Шарите на лечение поступает механик 38 лет. До этого он уже провел три четверти года в одной из венских психиатрических клиник, потому что в Вене сбросил в воду полицейского. Когда-то он хотел попасть журналистом на Англо-бурскую войну, однако же буры принудили его к военной службе, и он получил ранение в голову, ставшее причиной сильных болей. С тех пор во время еды ему иногда казалось, «будто еда сочится кровью», по ночам ему чудилось, «что убитые им англичане собираются вместе и пляшут вокруг него». Не особенно верится в целительную силу войны, тем более для того, кто попал на войну по принуждению, не имея солдатского мировоззрения. В Шарите в начале 1911 года одного пациента – портного, страдавшего «психозом страха», попросили написать сочинение на тему «Есть ли в войне хорошее?» Несмотря на тему, портной писал в основном о недостатках войны, а в качестве преимущества упоминает не укрепление мужского характера благодаря битвам и героизму, а улучшение карьеры военных и чиновников. «Тем не менее мы молим Господа Бога, чтобы он сохранил нам благословение мира» (см. примеч. 75).
Другой вопрос – как влияла на нервы военная служба в мирное время. Как следует из одной истории болезни, бывало, что выпускник гимназии «из-за нервозности» освобождался от военной службы, хотя физических симптомов, помимо учащенного сердцебиения и геморроя, не наблюдалось. В данном случае пациент в целом представлял собой избалованного маменькиного сынка. В то время, когда военные службы не стремились к последовательному исполнению всеобщей воинской обязанности, подобное часто встречалось, во многих историях пациентов мужского пола нет данных о воинской службе. Фриц Хаарман, впоследствии ставший серийным убийцей, в 1902 году, проходя военную службу, из-за неврастении был признан «на длительный срок полным инвалидом», причем заместитель корпусного врача объяснил резкое ухудшение расстройства «своеобразием военной службы». Вильгельм Эрб, напротив, заверял, что для «очень многих молодых людей […] военная служба […] – подходящее средство отдыха для нервной системы» (см. примеч. 76).
