Отто Бинсвангер сообщает об учителе 35 лет, по ночам страдавшем от «чудовищных» поллюций, эрекций «высотой в дом» (sic!), с состоянием общей нервозности. Все это полностью исчезло на военной службе, а затем возобновилось во время поездки в Англию. Крамер приписывал военной службе «необычайно благотворное воздействие», особенно на невротиков, имеющих высшее образование. В 1909 году он даже высказывал опасения, что будущее разоружение угрожает здоровью нации. Даже молодой Фрейд хотя и скучал на военной службе, однако писал Брейеру, что было бы «неблагодарностью не признать, что военная жизнь с ее безнадежным “надо” является отличным курсом лечения от неврастении». Правда, его военная служба не была особенно тяжелой (см. примеч. 77). Вероятно, благотворный эффект военной службы не в последнюю очередь заключался в таких обстоятельствах, которые не делали чести «школе нации»: большом количестве свободного времени и бесцеремонной мужской атмосфере, которая у буржуазных сынков проявлялась в жеманстве и привередливости. Но если не слишком долгие военные упражнения закаляли людей, больше привыкших сидеть за столом, то это еще не значило, что тот же вывод можно было отнести к долгой военной службе или даже войне.
Офицерский образ жизни традиционно не считался здоровым даже в мирное время. Мнения о том, насколько тяжелы были физические и психические нагрузки вследствие почетного труда и суровой службы, расходятся. Однако вполне доказуемо, что холостые офицеры, которым семью заменяло казино, намного легче становились добычей алкоголя и сифилиса, чем обычные бюргеры. Среди 200 неврастеников, которых Крафт-Эбинг разделил по профессиональным группам, наиболее многочисленную, из 18 человек, составили офицеры. Один 47-летний капитан в Бельвю пришел к заключению, что «в его нервозности серьезно виновата профессия». Однако еще тяжелее, чем воинская служба, для офицера часто становилось вынужденное бездействие, если его продвижение вверх останавливалось на ступеньке «майора». Ассистент врача из «физиотерапевтического и диетического санатория» Ламана под Дрезденом в 1895 году писал, что уволенные офицеры «страшно страдают от парализующего бездействия», особенно если они еще не стары и полны сил. «Нередко видишь, что человек рушится, как срубленное дерево, и с неврозом бездействия попадает в лечебницу для душевнобольных». Таким мужчинам начало войны принесло избавление (см. примеч. 78).
Больше всего неврастения была распространена на флоте, несмотря на то что там вследствие его стремительного развития трудности продвижения по службе были минимальны. Здесь преобладал иной вид стресса – связанный с форсированным темпом вооружения и совершенствованием техники. С 1898 года снаряжение флота продвигалось вперед «в бешеном темпе» (Залевски), при этом многое было новым и не могло опираться на уже существующий опыт. Строительство флота должно было постоянно ускоряться, и самим кораблям тоже полагалось быть все более быстроходными. Точка зрения предшественника Тир-пица Хольмана, что строить более быстрые корабли не нужно, чтобы старые суда в битвах не отставали от новых, теперь казалась неудачной шуткой. Новые конструкции и увеличение скорости поначалу приводили к неприятным вибрациям, а требования постоянного ускорения не оставляли времени подумать о том, какая физическая нагрузка ляжет на плечи моряков. По словам Тирпица, «невероятные скачки», «которыми продвигается наше судостроение», привели к тому, что любое судно «устаревало» уже при спуске на воду. Технологам постоянно приходилось отходить от надежного фундамента былого опыта, на что они шли «с промедлениями и нерешительностью»: гонка морских вооружений создавала у немецкой стороны тяжелую атмосферу постоянного напряжения. В 1905 году все планы опять смешались: в Англии был построен первый в мире корабль «дредноутного типа», что подействовало «на технологию военного судостроения всего мира как удар молнии». Когда в конце 1905 года, во время первого Марокканского кризиса, Бюлов высказал пожелание ускорить темп вооружения флота, чтобы за несколько лет преодолеть отставание от Англии, Тирпиц дал ему понять, что темп судостроения уже достиг своих технических и человеческих пределов, поскольку «работоспособность и образование персонала не выдержат слишком высокую скорость», и «ускорение не соответствует нашей способности усваивать новшества» (см. примеч. 79).
В 1905 году один судовой штабс-врач опубликовал подробное исследование о психических заболеваниях на военном флоте, сравнив полученные результаты с данными по сухопутным войскам. Уже и прежде непропорциональный рост психических заболеваний в армии заставлял задуматься, но теперь статистика сообщала, что с 1897 года неврастения и истерия на флоте отмечались «более чем вдвое, почти втрое» чаще, чем в наземных войсках, и неврастения при этом развивалась «намного сильнее и быстрее». Подозрения на дурную наследственность или исходную нервозность были здесь неуместны, поскольку флотские составы рекрутировались из отборных молодых людей с отменным здоровьем, так что причины приходилось искать в «своеобразных условиях службы». В качестве патогенных факторов выделялись непривычный климат, тропические болезни, угроза несчастных случаев, нездоровое питание, невозможность покинуть пространство корабля и – last not least – алкоголь и сифилис. В 1910 году в санитарном отчете военно-морского флота значилось:
«Одно можно было предсказать заранее: что неврастения будет играть все большую роль в общих показателях заболеваемости на флоте, поскольку с увеличением количества новых судов, усложнения их технического оснащения, поступлением подводных лодок, введением радиотелеграфа и общего роста требований к персоналу на океанском флоте создается все больше таких моментов, которые при определенных условиях будут оказывать отрицательное воздействие на нервную систему» (см. примеч. 80).
Якоб Буркхардт
[242] в мирное время как-то заметил, что долгий мир порождает «разрушение нервов» и «появление большого числа ноющих трусов, живущих лишь по необходимости». Войны же, напротив, «как грозовые ливни, очищают атмосферу, укрепляют нервы, сотрясают нравы» и «возвращают честь подлинным силам». Ему было на кого сослаться, в подобных высказываниях слово «нервы» еще имело иной смысл, чем в эпоху неврологии, т. е. нервы не вполне четко отделялись от мускулов. В начале Первой мировой войны подобный псевдомедицинский беллицизм
[243] с его заимствованной из бальнеологии метафорой «стальных купаний» обрел популярность. Даже столь уважаемый невролог, как Альберт Эйленбург, воспевал в 1915 году войну как «стальную ванну, исполненную почти всеисцеляющей силы […] для нервов, иссушенных пылью долгих мирных лет и однотонного будничного труда» (см. примеч. 81). Если человек видел в войне не элемент модернизации и технизации, а ее архаичную часть, то, воспевая войну, вполне можно было оперировать тезисом о модерном характере нервной слабости.
