Другие факторы еще усилили это ощущение. Совершенствование оружейных технологий во всем мире концентрировало внимание на темпе. Пока железо и свинец были дорогими материалами, т. е. еще в начале XIX века, в прусском офицерском корпусе преобладали опасения, что солдаты на войне будут недостаточно экономно расходовать пули. Однако со второй половины XIX века путем к победе все больше стал считаться «быстрый огонь». В военных операциях скорость стала играть ведущую роль (см. примеч. 93). Если темп был настолько важен, преимущество получал тот, кто упреждал нападение противника. План Шлиффена с его большим обходным маневром, когда все зависело от скорости, поддерживал превентивную войну, даже требовал ее. В 1909 году Шлиффен публично признал, что, с его точки зрения, время работает на противников Германии: Антанта уже самим своим существованием разрушала «немецкую нервную систему, сотрясенную экономической борьбой и кризисами в деловой жизни». Нервы превращали стремительное развитие немецкой экономики в слабость.
Вместе с планом Шлиффена в немецком Генштабе распространился образ мышления, в значительной степени определяемый железнодорожными технологиями: внимание концентрировалось на том, как добиться дальнейшего ускорения, пусть ничтожного, за счет совершенствования технической системы нападения. Если допустить, что все идет без помех, то мелкие ускорения в сумме позволяли выиграть довольно много времени и территории. Это способствовало формированию в армейском руководстве соответствующего менталитета – предусмотренного темпа можно было добиться только в том случае, если все шло по плану. Мольтке-младший буквально впадал в истерику, если при императорских маневрах случались какие-то отклонения от программы. Он говорил о себе, что он по природе не игрок и «не имеет склонности и темперамента к излишнему риску» – войну он мог выдержать, только если она протекала по плану (см. примеч. 94).
Кажется парадоксальным, что именно этот тонкокожий руководитель Генштаба, после начала войны первым переживший нервный срыв, несколькими годами ранее настаивал на ней с особенным нетерпением. Но если быть уверенным, что рано или поздно война обязательно начнется, то для лабильного характера вечное ожидание становилось настоящей мукой, а ее начало – освобождением от мучительного напряжения. Во время второго Марокканского кризиса Мольтке жаловался жене, что у него такое чувство, будто он «все время сидит на углях». Это отчасти напоминало сексуальное желание – как и оно, желание войны не было постоянным и ровным, а связывалось с определенными ситуациями и преходящими настроениями (см. примеч. 95). У чувствительных людей оно часто рано или поздно переходило в невроз от постоянного ожидания развязки. Если нервный военнослужащий слишком долго не воевал, его начинал преследовать страх, что в нужный момент он не справится со своей задачей.
Долгие годы различное восприятие времени в сухопутных войсках и на флоте существовало параллельно и независимо одно от другого, Шлиффен и Тирпиц разрабатывали свои планы, не координируя их между собой. Но на политику влияли оба восприятия, сначала в основном латентно, а потом тем более открыто, чем конкретнее становился вопрос войны. Уже одно это противоречие способно объяснить нервозность вильгельмовской политики. На так называемом кайзеровском военном совете 8 декабря 1912 года, на котором присутствовали и Мольтке, и Тирпиц, дело дошло до открытого столкновения. Мольтке без всяких прикрас заявил: «Я считаю войну неизбежной, и чем скорее, тем лучше». «Тирпиц обратил внимание на то, что для флота было бы лучше отодвинуть решающее сражение на полтора года вперед. Мольтке говорит, что флот и тогда не будет готов» (см. примеч. 96). Он был безусловно прав и мог бы добавить, что отставание от Англии на море всегда будет служить поводом отложить начало войны, ведь момент, когда Германия будет превосходить Британскую империю, не наступит никогда.
Многие пангерманцы в то время также считали, что каждый мирный год – позор для Германии. Хрестоматийный пример резкого столкновения противоположных позиций произошел в сентябре 1911 года в конфиденциальном разговоре между Класом и Гуго Стиннесом. Промышленник и политик, «хозяин Рура», Стиннес жил в убеждении, что время работает на него и тем самым на Германию. Он был «совершенно спокоен», разъясняя руководителю пангерманцев, что все зависит не от «заметных стороннему наблюдателю средств власти», а от экономического могущества.
«Вы увидите, что будет, когда я медленно, но верно скуплю большинство акций того или иного предприятия, когда ко мне постепенно перейдет снабжение Италии углем, когда я незаметно зайду в Швецию и Испанию, потому что там необходима руда, я обоснуюсь даже в Нормандии. Дайте мне еще три-четыре года спокойного развития, и Германия будет бесспорным экономическим хозяином Европы. […] Да, три-четыре мирных года, и я гарантирую господство Германии в Европе».
Убеждение, что экономический подъем Германии неудержим, если только дать ему спокойно осуществляться, и сегодня кажется вполне обоснованным, даже более чем это могли подозревать тогда. Однако Клас подводит черту под словами Стиннеса, не допуская даже мысли о том, что тот может оказаться прав. «Воистину чудовищно, как этот человек заходится в подобных безумных идеях». Для пангерманца экономическое могущество вообще не было силой в национальных конфликтах, если за ним не стояла политическая или военная власть. Более того, он, как и многие другие немцы, лишь в ограниченных масштабах мог воспринимать экономический подъем Германии как рост ее могущества, ведь вместе с экономическим ростом набирали силу «борьба за существование», «неприкрытый материализм» и эгоистическая жажда наслаждений. В книге «Если бы я был кайзером» Клас объявил «принципиально неверной» «позицию некоторых так называемых государственных мужей, что каждый приобретенный день является нашим другом, потому что мы становимся сильнее». Почему принципиально неверной? Ни одного убедительного контраргумента Клас не приводит. Он считает воззрения своих противников деморализующими, потому что они приговаривают «живущее поколение к бездействию», неудовлетворенному спокойствию, «пока за нас все не решит прославленная “работа времени”». Даже Гитлер успел выразить гнев по поводу теории Стиннеса об «экономическом завоевании мира»: хотя честолюбие Стиннеса было очень близко амбициям национал-социалистов, в некоторых ситуациях он казался опасным конкурентом (см. примеч. 97).
Сходные мысли со Стиннесом высказывал банкир Варбург. 21 июня 1914 года, за неделю до рокового выстрела в Сараево, у него состоялся долгий разговор с глазу на глаз с Вильгельмом II, который показался ему тогда «более нервным, чем обычно». Банкир с удивлением узнал, что кайзер, размышляя о русских вооружениях, раздумывал над тем, «не лучше ли напасть первым, вместо того чтобы ждать». «Я возразил, что вижу положение вещей иначе. Германия с каждым мирным годом будет становиться сильнее. Ожидание принесет нам только преимущество». Противоположную – тревожную картину «время не ждет» – рисовал в 1913 году не кто иной, как Вальтер Ратенау, после 1918 года либеральный противник Гуго Стиннеса. «Последние сто лет означали дележ мира. Горе нам, что мы практически ничего не взяли и ничего не получили!» В отличие от Стиннеса, он полагал, что обеспечить себя мировыми природными ресурсами Германия может только посредством политического контроля, но не за счет приобретения акций. Знаменательно, что ему – в отличие от Стиннеса – его экономическое могущество не принесло чувства самоуважения и удовлетворения. В 1912 году он писал, что «современные войны […] в жизни народов играют ту же роль, что выпускные экзамены в гражданской жизни, т. е. доказательство их способностей». С такой точки зрения отсрочка войны была чем-то вроде отлынивания, а нервные мысли о войне преодолимы лишь через саму войну (см. примеч. 98).
