Начало войны 1914 года не стало переломом в господствующей идеологии, зато стало переломом в менталитете – современники почувствовали это совершенно верно. Между простодушным «ура-патриотизмом» предвоенного времени и солдатской готовностью к самопожертвованию существовала глубокая экзистенциальная пропасть, даже если музыкальное сопровождение – национальная фразеология – и было таким же. Ругательства, которыми Гитлер осыпал тип предвоенного националиста, отказавшегося пойти во фронтовое чистилище (см. примеч. 127), звучат тем подлиннее, что они были тактически неумны и оскорбляли потенциальных союзников. В ментальной истории начало войны было рождением нового мира. Однако августовская эйфория единства была только прологом к ментальному расколу немцев, когда их смертельная ненависть друг к другу далеко превзошла контрасты предвоенного времени.
Раскол немецкого общества и закат учения о неврастении; от неврастении к стрессу
«Тот августовский день, когда война стала реальностью, лег на наши нервы свинцовой тяжестью», – признался контрастом к общей эйфории невролог Алоис Альцгеймер в 1915 году на «Военном докладе Бреслаусских преподавателей высшей школы». «Одним махом […] все и вся утратило уверенность». У иных людей случился нервный срыв: он напомнил о неистовой и слепой «охоте за шпионами». Однако уже вскоре подобные явления остались в прошлом. «Наши нервы показали способность к приспособлению. Уже сегодня мы много спокойнее встречаем грядущие события». Он делает из этого общий вывод: если повышенные нагрузки на нервы сначала вызывают «нервозность», то совсем не обязательно связывать это с дегенерацией, речь идет о преходящем феномене привыкания. И это привыкание есть достижение. «Да, мы можем даже уверенно ожидать, что война не только разрушает нервы, но и приносит им некоторую пользу» – так полагал даже этот осмотрительный невролог, мало затронутый первой волной военного воодушевления (см. примеч. 128).
Статистика первых военных месяцев выглядит подтверждением его слов. Вплоть до августа 1914 года ИСС регистрировала непрерывный рост нервных заболеваний. Число задокументированных неврастеников, несколько снизившееся в 1913 году, вновь отчетливо возросло. В отличие от этого, первые военные месяцы продемонстрировали «на удивление низкие показатели заболеваемости» (см. примеч. 129). Правда, у участников боевых действий ИСС фиксировала случаи заболевания только в течение первых трех недель после призыва на службу, так что возможны и более высокие показатели, не вошедшие в статистику. Тем не менее в самое первое время война не вызвала такой размах неврастении, о каком заставляли думать научные учения той эпохи, описывавшие нервную систему как дрожащий осиновый лист. В условиях войны отступили существенные элементы гражданской неврастении, прежде всего давление профессиональных и супружеских проблем. Перед лицом смерти люди учились ценить жизнь как таковую и забывали о мелких неприятностях. Где рвутся гранаты, там уже не видят «муху на стене», перестают тревожиться об онанизме и не воспринимают как проблему «суету и гонку». Где нужно подчиняться, не успевают стыдиться своей нерешительности. Человек, отброшенный к элементарным жизненным потребностям, перестает разрываться между множеством диффузных желаний. Организованная агрессивность войны освободила ее участников от значительной части раздражительности, порождаемой подавляемой агрессивностью.
Все это объясняет, почему привычный спектр неврастении сильно сократился. Пока в «возбудимой слабости» видели страшнейшее несчастье эпохи, можно было воображать, что война приносит оздоровление. Однако жизнь в окопах и чудовищные бои на истощение на оцепеневших западных фронтах принесли с собой такую физическую нагрузку, какой прежде не знали ни простые люди, ни медицинские учебники. По словам одного наблюдателя (1915), «активное мужество мускулов» сменилось «пассивным мужеством нервов». В отличие от стрессов гражданской жизни, речь шла о таком давлении на тело и психику, какого большинство врачей по личному опыту не знали: об этом нельзя забывать при рассмотрении медицинских дискуссий о «военных неврозах».
Самое большое внимание привлекли к себе жертвы контузий, носители так называемой военной дрожи – солдаты с сильнейшими нарушениями моторики. Это была настоящая психическая эпидемия, которая разразилась уже в декабре 1914 года и в ходе войны затронула по приблизительным данным 200 тысяч немецких солдат. Врачи указывали на то, что речь шла не только о тех, кто сам оказался под артиллерийским обстрелом. В английских войсках вскоре появилось понятие shell shock
[246], но и там медики пытались поставить под сомнение это понятие с его артиллерийской этиологией. С фронтовой точки зрения разговоры о войне как курсе исцеления нервов вскоре стали пустой болтовней. Пресловутые ссылки на то, что «сильные нервы» решают исход войны, свидетельствуют о том, насколько сложно на самом деле сохранить на войне здоровые нервы. Франц Кафка в 1916 году призывал открывать «неврологические лечебницы для военных» и говорил о том, что эта война, более чем любая предыдущая, стала «войной нервов». Как в мирное время рост механизации более прежнего «угрожал нервам», так и механизация войны означала тяжелейшие последствия для ее участников (см. примеч. 130).
Насколько серьезно верили медики в целительную силу «стальных ванн»? Альберт Эйленбург в конце 1914 – начале 1915 года заверял, что на здоровую, способную к сопротивлению натуру война действует «как оснащенная всеми лечебными средствами стальная ванна». Однако если прочесть всю статью целиком, обнаруживается, что за подобной риторикой скрывается совершенно иное. Автор старается предохранить неврологические санатории от повального превращения в лазареты для раненых солдат. Дело в том, что множество людей как раз не обладали той здоровой и выносливой природой, какую требовали «стальные ванны», так что война сопровождается «разнообразными нервными и психическими расстройствами». Тех, кто страдает «неврозами страха» ни в коем случае нельзя возвращать на фронт. Также и для многих из тех, «кто остался дома и приговорен к терпеливому выжиданию», война обладала «враждебным, разрушающим нервы» эффектом – почти полная противоположность воинственной увертюре.
Уже вскоре августовская эйфория национального единства стала далеким воспоминанием. На втором году войны в населении страны наметился такой раскол, какого не бывало до 1914 года. Это был радикальный перелом настроений. Между теми, кто формировал фанатичный менталитет «выстоять-любой-ценой», и теми, кто все более открыто тосковал по мирным годам, стала нарастать смертельная ненависть. Эта ненависть переносилась и на другие конфликты. Стефан Цвейг говорил о «той ужасающей агрессивности, которая проникла в кровообращение времени»
[247]. Томас Манн также отмечал «окончательное изменение моральной атмосферы за четыре кровавых года Первой мировой войны»
[248]. Антисемитизм, который до 1914 года в своих практических целях был не слишком внятным и в порыве единения первых военных месяцев почти полностью исчез из общественного мнения, с течением войны стал свирепым как никогда и приобрел ту готовность к убийству, которая послужила почвой для преступлений национал-социализма. Отдельные элементы нацистской идеологии имеют более древнее происхождение, но та готовность к насилию, которая стала наиболее жестокой и страшной характеристикой фашистского стиля, возникла вследствие войны. Идеи вроде «истребления неполноценных», которые до 1914 года встречались лишь как маргинальные, теперь стали преобладать в духовных устремлениях эпохи. Раскол немцев прошел отчасти по прежним классовым границам, но в своей ментальной сути этот конфликт не был классовым, он возник вследствие разного восприятия войны. В долгосрочной перспективе оказалось, что позитивное восприятие высвобождает более мощные энергии, и в этом была причина будущей немецкой катастрофы (см. примеч. 131).
