Особенно заметно распространение концепта неврастении в Восточной Азии, в Японии оно началась уже в 1930-е годы. Одним только подражанием Западу его объяснить нельзя, ведь к тому времени и в Европе, и в США учение о неврастении давно уже клонилось к закату. На рубеже веков в Германии казалось, что страны Дальнего Востока неуязвимы к нервным расстройствам. Сегодня же понятие неврастении пользуется в Восточной Азии таким авторитетом в науке, как нигде в мире. На международной встрече в 1989 году один психиатр из Шанхая отстаивал «необходимость сохранить диагностический концепт неврастении». Другой психиатр китайского происхождения считал «фактом», что «для населения Китая неврастения стала средством, чтобы выразить экстремальные политические, социальные и психические нагрузки конца 1950-х годов», т. е. эпохи «большого скачка» и экономической катастрофы (см. примеч. 150).
В Западной Германии и в США после 1945 года понятие неврастении окончательно устарело. Вопрос о том, стоит ли сохранить это понятие или его нужно полностью изъять из медицинского лексикона, был озвучен в 1963 году в Генуе на конференции по Классификации душевных болезней. Немецкий терминологический словарь от такого понятия отказался, в то время как Советский Союз, Франция, Чехословакия и Польша ратовали за его сохранение. Американская психиатрическая ассоциация официально вычеркнула этот термин из своего вокабуляра в 1979 году. С 1980-х годов в англо-американском пространстве были попытки толковать синдром «хронической усталости» как реинкарнацию старой неврастении. Но ведь, по сути, речь при этом шла всего лишь о повторении того старого расстройства, которое было одновременно и желанием страха, и состоянием культуры (см. примеч. 151). Подлинным преемником неврастении стал стресс.
В послевоенной Германии учение о неврастении оказалось конкурентом не только психоанализа с его волнительными толкованиями снов, но и трезвейшей «психотехники» – метода, родоначальником которого был Гуго Мюнстерберг – немецко-американский индустриальный психолог, любивший повторять, что за всю свою жизнь ни разу не видел снов. Психотехника изменила всю дефиницию проблемы, сконцентрировав ее вокруг интересов индустрии: главным было уже не то, какие нервные расстройства вызываются определенными трудовыми нагрузками, а то, как отобрать из претендентов на рабочее место человека, способного справиться с такими нагрузками. Тейлоризм вырос на отборочных тестах экспериментальной психологии. Однако такой прямой подход к проблеме означал шаг назад от уже достигнутых знаний психологии труда. То хроническое воздействие труда на рабочего, которое очень сильно зависело от его идентификации с работой, «психотехника» не учитывала, более того – его вообще не было как проблемы. После 1918 года саксонский министр труда Хельд использовал учение о неврастении как аргумент против тейлоризма (см. примеч. 152). Тейлор исходил из того, что в трудовых процессах остается еще слишком много временных лакун и простора для халатности: в этом он занимал позицию, противоположную теории «нервного века».
По сравнению с довоенным периодом литература по нервозности 1920-х годов в общем и целом была эхом прошлого, хотя изменения в мире труда предлагали очень много нового материала. Несколько большее внимание привлекали к себе психологические проблемы, возникавшие вследствие рационализации труда, в леворадикальных кругах. В 1930 году коммунистическая газета «Linkskurve»
[254] организовала конкурс произведений молодых пролетарско-революционных авторов. Первую премию получил декоратор витрин, 21 года, за стихотворение «Конвейер», посвященное изматывающему монотонному труду: «Крутится лента, мимо плывет / и рвет и грызет твои нервы» (см. примеч. 153). Но конвейеры на автоматическом ходу были тогда в Германии большой редкостью, и стихотворение, в котором рвущий нервы конвейер приводит к стрессу, а стресс выливается в революцию, описывало скорее картины будущего, чем эмпирическую реальность.
Закат научной концепции неврастении вовсе не означал, что сам феномен исчез из реальной жизни. Возможно, он был результатом того, что «классическая» картина неврастении, какой ее знали до 1914 года, в военное и послевоенное время не была столь частой. Уже в последние годы перед войной «нервозность» стала казаться чем-то вроде переходного состояния, которое будет отступать по мере успешного приспособления к изменившимся условиям. Жизнь в больших городах становилась все более привычной, кроме того, после бурного роста последовали десятилетия стагнации, так что тема «мегаполис и нервы» перестала волновать умы. Картина сексуальной неврастении тоже изменилась, страхи и нервные расстройства на сексуальной почве существенно ослабли. Отношение людей к телу стало менее судорожным, страх перед сифилисом отступил, презервативы подешевели и устранили необходимость прерывать половой акт.
Нельзя сказать, что все изменения общей картины нервных расстройств после 1918 года были столь отрадны. Если до 1914 года «гонка и травля» оставались скорее метафорой, то в 1920-е годы темпы труда выросли очень резко. С 1924 года Немецкое общество по вопросам организации труда, производства и развития предприятий (REFA) стало проводить анализ затрат рабочего времени. С начала войны отмечался постоянный рост показателей сердечных расстройств на нервной почве: в это суровое время, когда неврастения уже не служила сигналом о необходимости сделать передышку, она стала более опасна для сердца. Способность отдыхать снизилась, один издатель после 1918 года заметил: «Мировая война стоила нам всем стольких нервов […], что теперь прежних “спокойных романов” нам уже не достаточно». Весь языковой стиль за время войны стал более суровым, лаконичным, утратил сентиментальность. В очень многих текстах чувствуется сумрак, тучи на горизонте. Если неврастения эпохи Вильгельма была отмечена ярко выраженным подъемом и маниакальным общим энтузиазмом, то в военное и послевоенное время преобладала депрессивная картина (см. примеч. 154).
Свою практическую пригодность понятие неврастении сохранило и в 1920-е годы, и падение его научного престижа далеко не сразу положило конец его распространению в клиниках и лечебницах. В Родербиркене, где сначала довольствовались в основном диагнозом «нервозность», после окончания войны понятие «неврастения» стало встречаться даже чаще прежнего. Если рекламный проспект Дрезденской международной гигиенической выставки 1911 года лишь иронически упоминал «модную болезнь» – неврастению, то такой же проспект 1930 года посвятил «проблеме нервозности» целый стенд в разделе «гигиена души». В тексте каталога значилось, что мы по-прежнему живем в «эпоху нервозности». Один специалист по медицине труда в 1930 году отмечал, что «подлинная», т. е. экзогенная, неврастения как следствие трудовой нагрузки сейчас встречается гораздо чаще, чем до войны. В одной диссертации по медицине 1927 года представлена точка зрения, что весомый вклад в распространение неврастении внесла инфляция. Это звучит убедительно: инфляция была глубоким потрясением для тех широких кругов населения, чья уверенность в завтрашнем дне в значительной степени покоилась на наличных сбережениях. Как вспоминал позже один очевидец-англичанин: «Тогда в Германии каждый мог видеть, что нервное возбуждение охватило все классы населения».
