Примечательно, что библия нацистов, гитлеровская «Моя борьба», вместо теоретического здания содержит, прежде всего, его биографию. Описание служит хрестоматийным примером того, как человек, пройдя джунгли большого города и войну, превращается из космополита в фанатичного националиста, а из маменькиного сынка в человека железной воли. Что-то из этого было стилизацией, однако то, что война в какой-то степени его укрепила, было правдой. Еще в феврале 1914 года он был из-за слабости признан «неспособным применять оружие» и непригодным даже для вспомогательных служб. Вплоть до войны он оставался аутсайдером и чудаком, лишь на фронте он впервые обрел товарищей, и после этого в нем проявились способности народного оратора. Поклонники Гитлера восторгались магнетической «силой воли», исходившей от «фюрера». В кругах его противников очень рано появились разговоры о его психопатии: Гитлера считали истериком, мегаломаном или же болтливым, не способным на серьезные действия неврастеником типа Вильгельма II. В молодые годы, после смерти матери, когда, как писал Гитлер, «его новой матерью стала фрау тревога», он, видимо, отчасти ощущал себя неврастеником: его переполняли диффузные идеи, но не было сил к действиям и не было успеха ни в профессии, ни у женщин. Однако будучи «фюрером», он мог жить в представлении о том, что полностью победил свою неврастению. Когда весной 1933 года Макс Планк заступался перед Гитлером за ученых еврейского происхождения, Гитлер произнес ему долгую отповедь и закончил ее, по сообщению Планка, следующим: «Говорят, я иногда страдаю слабостью нервов. Это клевета. У меня нервы как сталь». Достоверность этого эпизода, который Планк опубликовал в 1947 году, в возрасте 89 лет, сегодня во многих деталях оспаривается, однако эти заключительные слова вряд ли выдуманы. Они показывают, как важно было для Гитлера отвести от себя любые подозрения в неврастении, и как именно антисемитские мероприятия, сделавшие его мишенью критики мировой либеральной общественности, служили ему средством продемонстрировать крепость собственных нервов – похожим образом антисемитизм был когда-то признаком мужества для Гардена. Когда Геринг весной 1933 года заявил, что «наши нервы выдержат», это означало, что террор против евреев и социалистов будет продолжен. Для Гиммлера главной проблемой при осуществлении Холокоста была проблема нервов: в своей пресловутой речи в городе Познань 4 октября 1943 года он дал понять, что в его глазах даже для члена СС «нервы» служат приемлемой причиной не участвовать в убийствах евреев (см. примеч. 169).
Слово «нервы» не было типичной частью нацистского жаргона, гораздо чаще в нем звучало слово «кровь». Но хотя нервозность в их образе человека не играла существенной роли, опасности, исходящие от нервов, были им знакомы. Большую популярность, сходную с кайзеровским воззванием 1910 года о «крепких нервах», приобрело поручение Гитлера Роберту Лею, руководителю Германского трудового фронта, учредить организацию по проведению досуга «Сила через радость»: «Позаботьтесь о том, чтобы у немецкого народа были здоровые нервы. Я желаю этого, так как хочу видеть немецкий народ сильным и с крепкими нервами – потому что только с таким народом, у которого не сдают нервы, можно вершить по-настоящему великую политику!» Это была та же старая популярная теория, которая ассоциировала здоровье нервов с отпускными путешествиями. Говорилось это недаром: гитлеровский внешнеполитический расчет мог осуществиться только в том случае, если Германия казалась бы настроенной на войну и устрашала этим другие страны. Геббельс в своем дневнике гордо назвал Мюнхенское соглашение сентября 1938 года «победой нервов», что напоминает и о том, что нацистское руководство также находилось на грани нервного срыва. Лей в 1936 году в доме отдыха под Леверкузеном в одном выступлении признался: «Двенадцать лет борьбы, нервы наши должны были бы полностью сдать, а их состояние улучшалось с каждым днем. Раньше я был таким нервным. Боже мой […], я был вконец задерганным невротиком, это было ужасно, а сегодня я совершенно спокоен, меня больше вообще ничего не волнует. Если мне скажут, что небо рушится, ну и пусть себе рушится, за ним наверняка откроется еще немало небес, не менее прекрасных». Он ссылается на теорию, что вера способна создавать энергию из ничего. Идея национал-социализма «поставляет все новую энергию, и чем больше энергии мы потребляем, тем больше энергии дает нам эта идея» (см. примеч. 170).
Но многие другие, не обладавшие руководящими привилегиями, не могли за счет силы воли бесконечно увеличивать трудоспособность. Фаренкампф, кардиолог с еще довоенным профессиональным опытом, по прошествии семи лет нацизма и признавая себя его сторонником, бурно жаловался на то, что с 1933 года практически никто не отваживается заявить о своем «кардионеврозе». Стало неблагоразумно упоминать в документах расстройство, которое может считаться признаком неполноценности и «симулянтства».
«Молодые напористые врачи» уже одной своей манерой пугают пациентов. При этом Фаренкампф подчеркивал, что кардионеврозы, т. е. функциональные нарушения сердечной деятельности без видимых органических нарушений сердца, очень часто являются вовсе не игрой воображения, а первым признаком серьезного сердечного заболевания. Но, к сожалению, люди, которым грозила сердечная болезнь, должны были выслушивать «от одного врача за другим», «что если они не могут усилием воли побороть свои невротические жалобы, то они всего лишь бесполезные члены общества». Теория воспитания воли оставила явный след в головах врачей поколения Первой мировой войны. Фаренкампфа возмущало, с каким легкомыслием и как «бесконечно часто» от больного отмахивались привычным «всего лишь невроз», в то время как эти люди были нацелены на полноценный труд, но страдали от невротических расстройств – просматривается современный типаж жертвы стресса. В результате этого с 1933 года наблюдался драматический рост тяжелых сердечно-сосудистых заболеваний вследствие перегрузок (см. примеч. 171).
Если Первая мировая война переросла в войну нервов неумышленно, то Вторую мировую Гитлер развязал именно как «войну нервов». Французский историк Марк Блох исходя из собственного опыта говорил, что немецкие воздушные атаки совершались «с глубоким знанием нервной системы и средств ее поражения». Он описывает немцев 1940 года как народ, виртуозно усвоивший темп новой индустриальной эпохи, в отличие от застывших в прежней медлительности французов. Господство благодаря скорости и нервам: какое-то время Гитлер воплощал эту вильгельмовскую мечту. «Войной нервов» для Гитлера была, прежде всего, война с воздуха. Прошло не так много времени, и то же самое стал использовать и противник: «бомбардировщик Харрис», начальник британских военно-воздушных сил, оправдывал ковровые бомбардировки немецких городов необходимостью «ослабления психики и истощения нервов» немцев (см. примеч. 172).
После 1945 года мысль, что именно немцы назначены судьбой для окончательной победы над нервозностью, стала далека как никогда. Аденауэр считал немцев, как пишет один из биографов, «больным народом» с тревожной «склонностью принимать желаемое за действительное, склонностью к дурману». Седовласый канцлер казался человеком «вообще без нервов». Но в 1951 году он писал своему терапевту: «Вы знаете, что из всего моего организма неприятности мне доставляют прежде всего нервы». Совершенно в стиле вильгельмовской эпохи Аденауэр считал, что индустриальную эпоху характеризует нарастающий «износ нервов» и что каждый 12-й американец вследствие высокого темпа труда страдает психическим расстройством (см. примеч. 173). Аденауэр, конечно, не был неврастеником; но вся его внешняя политика была воплощением ужаса перед «политической неврастенией» Вильгельма: непостоянной и ненадежной политикой зигзагов и колебаний. Был у него, вероятно, и другой способ преодоления прошлого – признание собственных страхов. Сегодня мы знаем, что Аденауэр боялся атомной войны не меньше, чем члены антиядерных движений, и что в ядерной стратегии США он участвовал вопреки внутреннему сопротивлению. Нельзя исключать, что его проблемы с нервами, чего он не стыдился, вносили лепту в гарантию мира.
