Центральным для общества, хотя и не самым важным для медиков, был вопрос о том, что же представляет собой типичный неврастеник, был ли это состоятельный и благополучный член общества или некая сомнительная фигура. Мнения об этом резко расходились. Еще от Бирда шла традиция представлять «типичного неврастеника» как воплощение трудолюбия, измотавшее себя на работе. Мёбиус замечал, что «сословие» досужих бездельников к настоящей неврастении не склонно. Но с XVIII века существовала и другая традиция – подозревать за разрушенными нервами распущенность и беспутство, так что, хотя моральные суждения и не входили в компетенцию неврологов, из их уст иногда звучали резкие неодобрительные выпады. Отто Бинсвангер говорил о «неврастениках-неряхах» и «неврастениках-бродягах», «которые в высших слоях общества встречаются в виде досужих лентяев и расточительных бездельников, а в низших – бродячих музыкантов и прочих бродяг». Крафт-Эбинг в «Учебнике судебной психопатологии» (1875) пишет в примечании, что «многие бродяги – это конституциональные неврастеники». «От тех состоятельных людей, что вследствие неврастении проводят всю свою жизнь в санаториях, лечебницах, на климатических курортах и т. д., их отличает лишь отсутствие средств». Очень сходные мысли высказывает Альфред Гротьян
[69] об «урожденных неврастениках», которых он резко отличает от тех, кто стал неврастеником под воздействием внешних обстоятельств: «Если они из высших слоев общества, они транжирят деньги, беднеют, совершают аферы и мошенничества, становятся кошмаром семьи или же, в лучшем случае, коротают жизнь в “пансионах для нервнобольных”. Если они из неимущих слоев, то скатываются в люмпен-пролетариат, и без того наполненный нервнобольными, и увеличивают армию нищих, бродяг и преступников» (см. примеч. 89).
Между строк ощущается раздражение занятого врача на людей, которых он воспринимает как своих антиподов и которые отнимают у него драгоценное время. Швейцарский инженер Громан, которому многих невротиков не удалось подвигнуть к трудовой терапии, ругал богатых «нервных франтов». Набожный сельский врач Штединг проводил резкую границу между «элитарными неврастениками», измученными «жизненной борьбой», и «комедиантами от нервозности» (см. примеч. 90). Однако подлинные истории болезней позволяют понять, как трудно отличить «хорошего» неврастеника от «плохого». Теория неврастении с ее постоянно стиравшейся гранью между переутомленными и распущенными невротиками отражала реальную жизнь.
Неврастения перечеркивала рамки морали: в конечном счете было неважно, нравственным или безнравственным путем человек разрушил собственные нервы. Педагог Фридрих Вильгельм Фёрстер – не только пацифист, но и жесткий моралист – упрекал невропатологов, зрение которых совершенно искажено персонажами «неполноценными» и «неврастеничными», в том, что они разлагают общество.
В медицинских картах Арвайлера
[70] обнаруживается примечательный клинический случай падшей молодой женщины, попавшей с диагнозом «нервная перевозбудимость» на реабилитацию вопреки буржуазной морали. Брак ее родителей был несчастливым, мать умерла после родов, отец пристрастился к алкоголю и морфию, постоянно находился «в очень раздраженном состоянии» и окончил жизнь самоубийством. После его смерти она попала к дяде, ее опекуну. У нее проявилась клептомания, осложнявшаяся тем, что дядя держал ювелирный магазин. Когда участились не только случаи воровства, но и «любовные аферы», дядя сдал племянницу в лечебницу для умалишенных, где она провела восемь лет. Там у нее был отмечен дефицит не только морали, но и некоторых знаний: так, она понятия не имела ни о битве при Садове, ни о битве при Седане. В своей сексуальной распущенности она ничуть не раскаивалась, напротив, объясняла, «что без сексуальных сношений не выдержала бы». В конце концов она попала в Арвайлер. И когда она там прекрасно зарекомендовала себя на больничной кухне, за нее горячо заступился хозяин и главный врач клиники Карл фон Эренвалль, тем более что она, будучи теперь обрученной, убежденно заверила, что «с этого момента у нее есть силы быть верной и послушной». В контрэкспертизе, занимавшей 18 страниц текста, Эренвалль с едкой иронией раскритиковал то заключение, на основании которого она в течение восьми лет удерживалась в стенах сумасшедшего дома. Беда была не в болезненных сексуальных наклонностях, а в том, что она восемь лет провела в этой больнице. Ее аномальное поведение объяснялось «сильным нервным перевозбуждением», к которому добавилась наследственная отягощенность, а также явно недостаточное воспитание (см. примеч. 91).
Для пациентов и их врачей наиважнейшим был, конечно, вопрос о том, безобидны ли нервозность и неврастения или опасны. К этому присоединялся и вопрос о том, самостоятельные ли это заболевания или же они лишь предваряют другие, более страшные психические болезни. Мёбиус называл нервозность «первичной слизью», из которой «берут свое начало все общие нервные заболевания». Крафт-Эбинг называл нервозность «своего рода ящиком Пандоры», из которого могут выходить «всевозможные недуги». Неудивительно, что самым частым из страхов, распространенных среди неврастеников, была боязнь неизбежного безумия.
Однако с началом нового века общая тенденция среди медиков заключалась скорее в том, чтобы избавить неврастению от всего, что вызывало бы страх. Теория о наследовании приобретенных свойств стала вызывать недоверие. Методы диагностики тяжелых органических расстройств, таких как туберкулез и сифилис, усовершенствовались, стало легче выделить тяжелые психозы из обширного спектра нервных расстройств. Поль Дюбуа пришел к заключению, что из всех психоневрозов неврастения «наиболее доброкачественный». Хотя и случается, что она перерождается в «душевное расстройство», «но в еще большей степени я поражен, насколько доброкачественным оказывается это расстройство в тех своих формах, которые поначалу казались тяжелыми» (см. примеч. 92).
