А что же немцы – они были настроены иначе? Бросается в глаза, что «брачное мальтузианство» как фактор неврастении играет куда большую роль в специальной литературе, чем в историях болезней. С триадой из страхов – перед онанизмом, импотенцией и сифилисом – оно ни в какое сравнение не идет. Непривычный и странный случай «мальтузианской» неврастении известен из фрейдовского круга. Речь идет об одном профессоре медицины из Вены. Как пишет его домашний доктор, он был «неврастеничен в течение нескольких лет и очень возбужден». Имел гомосексуальные наклонности, которые ему в своем положении, конечно, приходилось скрывать, и удовлетворял их через мастурбацию. Позже стал принимать морфий – не только из-за бессонницы, но и для того, чтобы преодолеть свои «извращенные» половые привычки, – и постепенно стал морфинистом. Ко всем напастям добавилось то, что на работе он заразился люэсом. Он женился, однако сексу с женой всегда предпочитал онанизм. После рождения двух детей пара решила отказаться от дальнейшего потомства. «Лишь с началом “супружеского мальтузианства” он постепенно утратил способность к половому акту с женщиной, и, вероятно, в течение шести-семи лет стал полным извращенцем». Затем случилось крайне неприятное событие: застрелился племянник профессора, и при расследовании этого случая в доме появился полицейский. Тут у профессора случилась эрекция, его охватило сильнейшее гомосексуальное желание, и он бродил по венским писсуарам, пока ему не удалось поцеловать возбужденный пенис. После этого он и сам хотел застрелиться от стыда. Однако вместо этого отправился к Бинсвангеру на Боденское озеро. Тот похвалил домашнего доктора, что он навел пациента «на правильный след» и подтвердил, что во «всех невропатических отклонениях» профессора виновато «в первую очередь сексуальное извращение, проявляющееся у него припадками». Этот пациент – «невропаток per exellence». «Мальтузианство» в его случае означало отказ от любого сексуального контакта в браке, однако такой отказ дался профессору без труда. Очевидно, «супружеское мальтузианство» послужило лишь спусковым крючком тяжелого жизненного кризиса, подлинной причиной которого была невозможность предаться своей гомосексуальной наклонности (см. примеч. 134).
Иван Блох, поборник контроля над рождаемостью, в 1907 заверял, что сегодня прерванный половой акт считается среди медиков далеко не столь вредным явлением, как прежде. Хотя о некотором вреде говорит «частота невротических расстройств в промежутке между обручением и браком» – т. е. в период, который один коллега обозначил как «сплошной прерванный половой акт», – серьезность такого вреда ничто не доказывает. Уролог Александр Пейер при изучении прерванного полового акта услышал от одного опытного коллеги: «Да кто же этого не делает?» Пациентов предостережения врачей не пугали – верный признак того, что медицина вызывает страх, лишь когда попадает в резонанс с собственным опытом пациента. Один немецкий крестьянин на предупреждение об опасности прерванного полового акта невозмутимо возразил, что такого не может быть, иначе бы все люди были больны (см. примеч. 135).
Самым надежным способом предохранения было воздержание – но не вредило ли оно здоровью? На рубеже веков этот вопрос горячо обсуждался и в медицине, и за ее пределами. Иван Блох полагал, что расхождения здесь как нигде резкие. Август Бебель эмоционально признавался в том, что считает секс источником молодости; ни одному отзыву на его книгу «Женщина и социализм» он не уделял столько внимания, как атаке Альфреда Хегара
[148] на его гимн сексу. Однако противоположная позиция далеко не всегда отдавала реакционным душком. Часть медиков считала последним словом в науке сексуальную аскезу, в то время как совет жить веселее, сопровождаемый ухмылками и псевдолютеранской цитатой о «вине, женщине и песне», у новых «апостолов гигиены» ассоциировался скорее со старыми, не вполне стерильными докторами (см. примеч. 136).
В общем и целом, многие сексуальные проблемы того времени объяснялись не репрессиями по отношению к сексу, а скорее нервными метаниями между различными тенденциями культуры. Гельпах позже замечал, что около 1890 года «необыкновенно быстро» рухнула «великая буржуазная идея девственности». «В истории нравов столь быстрые изменения были редкостью». В англо-американском мире произошел сходный поворот, и табу с секса было снято. Однако создается впечатление, что в Германии конфликт между сексуальной фантазией и реальным поведенческим репертуаром и, более того, между культом гигиены и культом силы был наиболее острым и подспудно связан с политическими проблемами. Дэвид Герберт Лоуренс, по личному опыту знавший сексуальные ниши вильгельмовской Германии, в романе «Любовник леди Чаттерлей» рисует Германию с точки зрения жителя викторианской Англии как страну эмоциональной и сексуальной свободы. Макс Вебер, связанный с Лоуренсом через общую дружбу с сестрами Эльзой и Фридой Рихтгофен, временами впадал в настоящую ярость по поводу того, что в Германии не хватает жестко-аскетической традиции. Даже Иван Блох, которого никак нельзя назвать пуританином, утверждал: поскольку «мы» во всех чувственных радостях чрезмерны, «поэтому и любим в три раза больше» (см. примеч. 137). Однако стоило человеку модерна побороть в себе моральные сомнения, как его начинали одолевать страхи медицинского толка.
Случай коммивояжера из Берлина (К. Л.), который в 1904 году в возрасте 35 лет был доставлен в Дальдорф и произвел там впечатление «чрезвычайно нервного» человека, служит примером, как типичная для городской жизни той эпохи смесь из сексуальной свободы и неуверенности, усугублявшаяся нестабильной работой, вызвала длительный тяжелый невроз. Немалую лепту в поддержание этого невроза внесли и сами медики. К. Л. с чрезвычайной подробностью излагает на бумаге историю своей жизни и своей болезни. Как и в других историях, его физическая неуверенность началась с гонореи, а затем лишь обострялась из-за врачебных рекомендаций вкупе с собственной ипохондрией. «Уже в школьные годы я страдал от постоянных головных болей, озноба и состояний нервозности. В 1889 году я оставил школу и начал учиться банковскому делу, […] став коммивояжером на фабрике конфитюра. В 1897 году умерла моя мать, и я по протекции дяди получил место на берлинской бирже. В 1898-м я заболел плевритом и получил (дополнение: гонорею и) вместе с тем мысль, что могу сойти с ума, а поскольку я думал об этом, я боялся, что тем скорее это произойдет». Годы между 1898-м и 1904-м были наполнены боязнью заболеть, лечением, прохождением различных курсов, сменой работы и любовными историями:
«В 1896 году в одном танцевальном баре в Темпельхофе я познакомился с девушкой, с которой у меня завязались отношения. Она жила у одной акушерки и недавно у нее родилась девочка, поэтому она поссорилась с отцом […]. Моя связь с ней продолжалась до 1898 года, и я разорвал с ней, когда умерла моя мать, поскольку с тех пор все мне сделалось противно. […] (В 1898 году он начинает любовную связь с “фройляйн Нпричем его отец “терпит эти отношения”) Мой дядя, когда я задумался о том, что могу сойти с ума, сначала не имел ничего против моей связи, однако позже запретил мне любые дальнейшие сношения с этой девушкой. […] В августе 1900 года я потерял место, так что пришлось отказаться от квартиры и продать мебель. Я раздобыл для фройляйн Н. место продавщицы в одном торговом доме, а сам стал корректором у Рудольфа Моссе и Германа Герсона, но долго не выдержал. […] В 1902 году, вскоре после того как я вышел из лечебницы профессора Лэра, однажды вечером я увидел – в то время я пил шнапс и пиво, – как мой кузен целовал фр. Н. Наши отношения тем не менее сохранились. Фр. Н. временами меня поддерживала, поскольку я часто оставался без работы, и мне казалось, что она давала мне деньги не из собственных средств, а передавала их для меня от родственников, поскольку профессор Лэр советовал мне работать и говорил, что я вполне здоров. Я в то время очень страдал, поскольку не мог выполнять никакую работу, а мой дядя заботился обо мне мало. Следствием этого было, что я попал в Шарите, а оттуда в Каппельн в Шлезвиг-Гольштейне, и поэтому мои отношения с фройляйн Н. прекратились. Вернувшись оттуда в Берлин, я стал искать работу, и поскольку у меня никого не было, кто бы обо мне заботился, искал также какую-либо женщину, только не проституток. Я еще должен заметить, что профессор Лэр запретил мне общение с фройляйн Н., чтобы мне снова не потерять дом моего дяди. Следствием этого было, что у меня никого не осталось. […] Я искал какую-то другую связь, и у меня ничего не получалось, поскольку любая девушка шарахалась от моего возбуждения и через короткое время исчезала. (Он начинает связь с женщиной, которая иногда “помогала ему деньгами”) От нее я снова заразился триппером и лечился от него шесть недель в клинике на Урбане. Первые четыре недели она регулярно навещала меня, и вдруг внезапно исчезла без всяких причин, что меня очень сильно задело и привело к новому припадку нервного расстройства. […] Если бы мне кто-то раздобыл место […], тогда бы мне не нужно было, чтобы женщина помогала мне деньгами. Болезнь уйдет, если не будет проблем со средствами, и я мог бы вести достойное существование, как говорил моим родственникам врач из Шарите».
