Примером служит биография одного 25-летнего электротехника, прибывшего в 1901 году в Бельвю. Он относительно хорошо осознает связь своей судьбы с эпохой, в которой живет. Его жизненный кризис разразился в 1898 году, когда он отправился в Буэнос-Айрес обрести самостоятельность и руку любимой женщины. Ни то ни другое ему не удалось, хотя он работал иногда по 16 часов в сутки. Когда он вернулся в Берлин и устроился работать на крупное энергетическое предприятие, ему, сыну директора, пришлось привыкать к фабричной бюрократической дисциплине. Любовное разочарование сопровождается профессиональным:
«Привыкнув к абсолютной самостоятельности в работе, я решительно ничего не смог достичь на третьих ролях, не смог подчиниться общей дисциплине. […] Оказалось, в теперешние времена мне уже не добиться того, к чему я стремился […] Я делался все более нервным, взволнованным, все больше терял трудоспособность, мучил родных и из-за своего поведения и вечного недовольства потерял привязанность единственного существа, которое по-настоящему любил».
Он снова хотел уехать, вернуться в Америку; затем он перевелся в офис той же компании в Мадрид, но и там его не покинуло «это страшное беспокойство» (см. примеч. 32).
Сочетание наследственной предрасположенности и индустриального стресса встречается также в истории болезни часовщика из Шварцвальда, сумевшего обустроиться в Лондоне и открыть там собственное дело. В 1888 году, в возрасте 49 лет, он приехал в Бельвю, где произвел впечатление «добродушного, честолюбивого и набожного человека». Из его биографии в протокол попали следующие данные:
«Пациент имеет отягощенную наследственность, отец был тяжелый пьяница, бабушка душевнобольная, племянник – в сумасшедшем доме. Ребенком был здоров, молодым человеком, получив у себя на родине в Шварцвальде образование часовщика, уехал в Лондон, основал там собственное дело и благодаря необыкновенному прилежанию и экономному образу жизни заработал небольшой капитал. Переутомление на работе он считает причиной тяжелого припадка головокружения, потери сознания, нелепой речи и конвульсий (зима 1878). Все это, а также добавившиеся к ним желудочные колики […], кроме того, онемевший при движении очень болезненный затылок заставили его обратиться к одному шарлатану и уличному электризеру. Поскольку от неправильного лечения состояние его ухудшилось, пациент приехал в Германию и прожил здесь два года без работы. Когда ему стало лучше, он поспешил вернуться к своей деятельности в Лондоне. Здесь он приобрел склонность к одной публичной женщине и мечтал жениться на ней. Эта женщина эмигрировала в Америку, и после этого пациент, по его словам, не может избавиться от своего глубокомыслия (sic!), стойкой головной боли, постоянных мыслей о самоубийстве, нервных болей в спине и руках» (см. примеч. 33).
Человек этот на первый взгляд выглядит классическим представителем буржуазной культуры, но в его биографии есть множество смутных сюжетов, которые в эту буржуазность не вписываются и делают его ближе современному дауншифтеру. Подобная нестабильность, скрытая за солидным буржуазным фасадом, – нередкое явление в биографиях неврастеников. Так, вместо того чтобы обратиться к признанному врачу, он доверяется тогдашним «альтернативным» медикам – с точки зрения Бинсвангера, себе же во вред. Однако около 1880 года было в моде подвергать себя электрическим процедурам. Чтобы вновь обрести душевное и физическое благополучие, он позволяет себе отпуск длиной в два года – удивительный жизненный поворот после стольких лет пчелиного прилежания. Мало того, после этого он безнадежно влюбляется в проститутку, которая тем не менее сбегает от него, несмотря на предложение руки и сердца. В итоге не переутомление, а любовное разочарование послужило спусковым крючком, вызвавшим у этого стареющего человека психическую катастрофу, хотя с самого начала его историю сопровождал мрачный шлейф наследственной отягощенное™. Его история местами напоминает «Учителя Гнуса» Генриха Манна. Однако буржуазное общество допускало куда больше экстравагантности, чем думали иные критики. Активные проявления неврастении входили в число таких допущений.
Техника и темп, сдельщина и шум: «модерная» теория в поисках опоры
Если смотреть на мир неврастении с чисто научной точки зрения или через историю идей, возникает искушение отнестись ко всему с иронией и разом признать всю «слабонервность» фантомом. Однако изучаешь историю техники и трудовых процессов – и будто пелена с глаз спадает: ускорение и суета того времени вовсе не игра воображения, пусть даже подлинный опыт часто прикрыт лоскутным одеялом стереотипов. Недаром в моду вошли такие эпитеты, как «неустанно» и «непрерывно», а слово «темп», которое до того обозначало определенную заданную скорость, превратилось в призыв к максимальному ускорению. Как замечают даже трезвые социальные историки, в конце XIX века исчезла «часть неторопливости старого мира» (Риттер и Тенфельде). Да, стремление
к экономии времени встречается еще в XVIII веке – правда, поначалу лишь в виде мудростей вроде «тише едешь – дальше будешь», – а уже в начале XIX века к привычным словам добавляется атрибут ускорения: так, технический лексикон, равно как и реалии жизни, массово пополняется такими новшествами, как «скоростное отбеливание», «скорое дубление», «срочная почта», «скоропечатная машина» и многое другое. Но в новом техническом контексте 1900 года экономия времени обрела совсем иное значение – она стала уже не просто девизом, но полностью организованной практикой, экспериментом беспрестанного ускорения и второй природой человека. Столь резкое изменение произошло на глазах одного поколения. В Германской империи новый мир индустрии и техники возник более стремительно, чем во многих других европейских странах. На рубеже веков скорость считалась символом эпохи прежде всего в США и в Германии – ни в коем случае не во всей Европе. Американский философ и историк Генри Адамс в это же время полагал, что во всемирной истории заработал «закон ускорения» – самые яркие его подтверждения за пределами Штатов он видел в Германской империи: всюду чувствуется новая энергия, питаемая каменным углем, Рейн более модернизирован, чем Гудзон, Кёльнский собор рядом с главным вокзалом Кёльна выглядит так же чуждо, как собор Святого Имени в Чикаго. Одному французскому наблюдателю бросилось в глаза, что в Германии с каждым днем становится все больше сокращений – все зашло настолько далеко, что в деловом соглашении запросто пишут «м. сд.» – «мы сделаем» (см. примеч. 34).
Свидетельства очевидцев о «гонке и травле» кажутся еще более достоверными, если знать, что они исходили не только от книжных эстетов, но и от самых реалистичных технических специалистов. Особенно наглядно техническое ускорение в период между 1870 и 1890 годами описал Алоис Ридлер, один из корифеев машиностроения. С его точки зрения, еще начало 70-х годов оставалось эпохой ранней индустриализации, когда «в ленивом такте своих тяжелых членов» еще работали чугунные машины, и никто не думал о «точной работе». В 90-е же годы «технический мир» превратился в «кипящий котел», из которого, как пузыри, непрерывно поднимались рискованные новации, и где под бичом конкуренции изменилось все и вся. В 1899 году он сам, будучи ректором Высшей технической школы Берлин-Шарлоттенбург, объявил «быстрое производство» девизом нового времени. «Применение высоких скоростей», – пишет Ридлер, – это «не просто свойство нашего транспорта […], но свойство всех технических достижений современности» (см. примеч. 35).
