Слишком идеально-типическая картина общего ускорения, игнорирующая любые не вписывающиеся в нее признаки, возникает вследствие оптического обмана, когда люди путают тенденции с реальными процессами, а новейшие технические проекты – с реальным состоянием техники. «Американский зал», оборудованный в 1872 году в компании Siemens & Halske и ставший воплощением индустриального массового производства с высочайшей степенью разделения труда и сдельной оплатой, даже в описании семейного биографа Георга Сименса полностью вписывается в картину новой изнурительной организации труда. Однако этот взрыв американизации у Сименса вскоре иссяк, и в 1890-е годы предприятие, как потом писали, стало «устаревшим и заспанным». Правила внутреннего распорядка на предприятиях Круппа еще в 1890 году содержали пункт о категорическом запрете сна в течение рабочего дня – это проливает свет на тот факт, что в трудовом процессе все еще оставались ниши для отдыха. В 1891 году 91-летний фельдмаршал фон Мольтке произнес в рейхстаге речь о том, что по военным соображениям необходимо ввести единое национальное время. При этом он подчеркнул, что «в практической жизни» «минутная точность востребована очень редко», а школьные часы нередко специально ставят с опозданием на 10 минут, «чтобы все ученики были на месте, когда приходит учитель» (см. примеч. 47). Позже, в эру рационализации 1920-х годов, трудовой процесс довоенного времени будет вспоминаться как вполне «уютный».
В историях болезней прямые указания на ускорение как причину неврастении встречаются довольно редко. Стрессовые явления трансформировались в ярко выраженную неврастению через профессиональные и сексуальные проблемы. Возможно также, что под давлением эпохи многие неврастеники не хотели признаваться в том, что они чего-то не успевают. Дюбуа упоминает «педантичную пунктуальность» как характерную черту неврастеника. Между строк зачастую просматривается гнетущее действие роста производительности труда, переутомления и страха проиграть в обострившейся «борьбе за существование». У инженера 35 лет, в 1908 году два месяца лечившегося в Арвайлере, страх не справиться с темпом работы коррелировал с сексуальными фобиями. Он полагал, что его нервное расстройство началось после того, как он получил место в берлинском филиале Всеобщей электрической компании (Allgemeine Elektricitäts Gesellschaft – AEG):
«Весной (1908 года) пациент был назначен выполнять определенную деятельность, однако однажды начальник заявил, что тот с ней не справляется: Вы работаете недостаточно быстро и производите своеобразное впечатление. Эта история очень взволновала пациента, так что он стал думать, что его в любой момент могут уволить. Он был так возбужден, что почти не мог более работать. […] Он полагал, что начальник каждый день посылал в ресторан, где он обедал, молодую женщину, к которой он должен был проявить интерес. […] Уже год пациент питается только в вегетарианских ресторанах, у него возникла идея, что ему что-то подкладывают в еду, потому что в истории с женитьбой он пошел наперекор ожиданиям других» (см. примеч. 48).
У одной женщины из обеспеченного семейства, побывавшей в Вефиле сначала в 1908-м, а затем в 1927 году поступившей туда на весь остаток жизни, расстройство началось в 1907 году, после того, как ее муж умер, его магазин обанкротился, и она осталась «буквально ни с чем»: «учиться какой-либо профессии она не рискнула, потому что если ты не слишком быстр и умел, то успеха не добьешься» (см. примеч. 49). Уже одно ожидание высоких требований могло сыграть свою роль при возникновении психического расстройства.
Опыт знакомства с техникой определяется не только ее современным состоянием, но и через призму тех перспектив, надежд и страхов, которые она вызывает. 1890-е годы были началом эры бурных технологических предсказаний. Эта исполненная разнообразными ожиданиями эпоха началась довольно внезапно, с образов электрифицированного будущего. Еще не так давно многим казалось, что техническое развитие вскоре остановится. Возможности силы пара и даже известной к тому времени электротехники уже дошли до предела. Даже Сименсы не верили в великое будущее электричества и активно работали в других технических сферах; в 1880-х годах Вернер фон Сименс называл шумиху вокруг изобретения Белла «телефонной аферой» и не верил в победу электрической лампочки над газовым освещением. А уже в 1901 году даже Адольф Вагнер, один из критиков безудержной индустриализации, не видел пределов технического прогресса в сельском хозяйстве. В 1880 году президент Немецкого общества корабельных плотников заверял, «что время строительства железных корыт» вскоре «закончится» и «нужно будет снова строить деревянные парусные суда». Уже 20 лет спустя такой прогноз вызвал бы только смех (см. примеч. 50).
На рубеже веков представление о «технике» как взаимосвязанной цельной структуре стало общепринятым, а благодаря электрификации этот организм получил как бы собственные нервы. Эта техника была теперь чем-то вроде бесконечного потока, в котором вольно или невольно приходилось плыть всем и каждому. Если еще в первой половине XIX века немцы относились к западным новшествам скорее с сомнением, то к его концу в Германии как никогда прежде приветствовали инновации. Крупные и затратные технические проекты, такие как канализация или всеобщая электрификация, поначалу встретившие сопротивление множества авторитетных противников, теперь обрели непреодолимую силу и привлекательность. Лихорадкой инноваций заразились и многие медики. Если в начале XIX века простейшему, безобидному стетоскопу понадобились десятилетия для того, чтобы его признали немецкие врачи, то на рубеже веков опасная рентгеновская съемка пробила себе дорогу фактически молниеносно и с невероятным легкомыслием была пущена в медицинскую практику (см. примеч. 51).
Для 1890-х годов и начала XX века было характерно экстраполировать быстротечные тренды на далекую перспективу, что размывало грань между реальным и возможным. Именно в это время появляются ранние формы научно-фантастической литературы. В 1891 году обер-бургомистр Адикес на открытии Международной электротехнической выставки во Франкфурте, сыгравшей важную роль в развитии технологий переменного тока и тока высокого напряжения, говорил: «Дух беспокойства пронизывает наше время; фантастические картины наполняют пространство. Поскольку люди верят в технику, от нее ожидают невозможного; настало время утопий». Когда немецкие скорые поезда только-только достигли скорости 100 км/ч в час, превысить которую они затем не могли несколько десятков лет, Август Бебель торжествовал: «Теперь наш девиз – 200 км/ч». В 1909 году Вильгельм Оствальд на полном серьезе ждал, «что человек научится летать не хуже крупных морских птиц, которые достигают великих скоростей, не взмахивая крыльями» (см. примеч. 52).
Вырос ли темп работы в каждом конкретном случае или нет, но в 1900 году и оптимисты, и пессимисты не ждали от будущего ничего кроме темпа и скорости. Даже если настоящее оставляло простор для интерпретаций, будущее выглядело однозначно, по крайней мере поначалу. И с этим образом будущего связывались перспективы, казавшиеся не менее ясными: рост предприятий, совершенствование их структуры, дальнейшая механизация, постепенная замена людей машинами. Далеко не все реальные факты подтверждали такой образ будущего, однако логичная и выразительная картина технического прогресса складывалась только в этом направлении, достойных альтернатив у нее не было. Воздействие этого образа, в котором работающий человек все больше зависел от крупных технических систем, легко прослеживается в историях пациентов: вспомним электротехника, потерпевшего крах в Буэнос-Айресе и впавшего в полное отчаяние, работая в берлинском отделении AEG (см. примеч. 53). От Вальтера Ратенау до социалистов – все были захвачены общей идеей неуклонной механизации и безграничного роста предприятий.
