За очевидной субъективностью жалоб на шум нередко скрывался совершенно объективный ущерб от акустического воздействия. Хотя уже «антишумисты» отмечали, что шум может приводить к подсознательному нарушению нервной системы, однако психизация учения о нервах отвлекла от этого независимого от сознания человека элемента. Достижения «нервозной эпохи» в изучении вреда от шума кажутся сегодня на удивление скромными (см. примеч. 77). Хотя жалобы на шум витали в воздухе, нужно исходить из того, что для широких слоев населения стресс был сильнее, чем описано в литературе.
Без сомнения, развитие техники и рост нервозности связаны друг с другом, но эту связь нельзя описать как простую последовательность. Инновации конца XIX – начала XX веков не могли быть источником нервозности уже потому, что нервная волна возникла раньше и первопричину ее нужно искать в прошлом. В историях болезней техника – если не учитывать несчастные случаи – практически не встречается, и многие неврастеники воспринимали технический прогресс не только как причину своей нервозности, но и в не меньшей степени как освобождение от нее. Если не говорить о тех, кто трудился на фабриках, то развитие техники ассоциировалось скорее с путешествиями, гигиеной и гидротерапией, но не с рабочей суетой. Но именно такое, вполне позитивное отношение к технике помогло ей органически вплести нервозность в общий стиль современной жизни.
Гельпах недаром подчеркивал, что во многих отношениях технический прогресс нес своим пользователям скорее покой, чем тревогу. «Разве легкое прикосновение к стене при входе в комнату не покойнее поиска спичек, капанья стеариновых свечей, треска керосиновой лампы?» В сознании людей еще жила память о доэлектрической эпохе. Сегодня мы знаем, что удлинение светового дня благодаря электрическому свету оказало глубокое воздействие на биоритм человека, и есть причины предполагать, что эта перестройка сопровождалась стрессовыми явлениями – однако такая взаимосвязь не ощущается напрямую. Гельпах обратил внимание на то, насколько тише стали вокзалы, еще совсем недавно «наполненные криками, гудками, звонками, звонами и свистками»; современный вокзал казался ему «самым ярким доказательством технического прогресса в сторону покоя и тишины» (см. примеч. 78). Но он заблуждался, если верил в долговременность и надежность этой тенденции.
В профессиональном мире техническая сфера считалась более благоприятной для нервной системы, чем сферы торговли и финансов. Действительно, среди пациентов нервных клиник инженера можно было встретить гораздо реже, чем менеджера по торговле, постоянно и напрямую участвовавшего в конкуренции, охоте за заказами и финансовых рисках. Бывший «руководитель бюро крупной фабрики по производству сигар», у которого в Айхберге диагностировали истерию и «сильнейшую нервозность», сообщал о себе, что отказался от торговой деятельности по состоянию здоровья и обратился к химии. Впрочем, и химия не помогла его нервам (см. примеч. 79).
Одним из первых инженеров, получивших в Бельвю диагноз «неврастения», был некий П. Д. 40 лет, приехавший в Кройцлинген в 1895 году. Это был человек, витавший в неясных мечтаниях о величии и силе и далекий от образа хрестоматийного невротика. Подпись под одним из его писем звучала: «инженер системы-янки, скорости и сноровки как у ветряной мельницы». Вполне в духе времени он увязывал «систему» и «скорость» с американской техникой. Время от времени он раздувался от ощущения собственной силы: «У меня все хорошо, я гну сталь […] как нечего делать и ломаю подковы». В Бельвю его бахвальство стало распространяться и на сексуальную сферу: «Я буду любить Йоханну, Розу и рыжую Сюзанну, потому что в области паха я стал голиафом». Его стихотворение «За работу» начинается пафосным призывом, правда, несколько двусмысленным:
«Вставай, ленивец, за работу, смрадный крокодил,
Чтоб наковальню с напильником в кузнице раскалил…
Аппетиту нагнать, будешь в теле – конь молодой…
И восстанет могучий муж, пожиратель огня, меч стальной:
Жизнь понесется, рекой забурлив.
В Гриндельвальд, на спор всех перепивши янки,
В женской утробе всю душу разворотив,
Подобно Гераклу надрав глотку на пьянке […]»
Перед нами мужские фантазии в чистой культуре: мечта о неразрывном единстве мужской и трудовой силы – том единстве, которое в реальной жизни менее всего удавалось именно неврастеникам. Инженер хвастался, что он «уникум в изысканности нервов, благородстве кожи и мозга, по росту и сложению, силе и здоровью» (см. примеч. 80). Его фантазии – негативный снимок неврастении; они доказывают его одержимость идеей мгновенно и одним махом преодолеть свою слабонервность. Эта навязчивая идея могла стать более фатальной, чем осознание неврастении: это проявилось затем не только в нервных клиниках, но в итоге и в политике.
Техника стала частью истории психического не только за счет непосредственного и прямого влияния. Она воздействовала на глубины души, порождая картины будущего и мечты о власти, меняя стиль жизни и ритм труда, и, что тоже очень важно, – интерпретацию собственного тела. Косвенное воздействие техники просматривается в распространении представлений об «энергии», в новой модели «нормально» «функционирующего» тела и в идее, что покой легче всего обрести в путешествии и движении. Новый темп особенно тревожно действовал не на тех, кто имел непосредственный контакт с техникой, а на тех, кто ощущал на себе лишь отдаленные последствия общего ускорения. Фридрих Ницще в 1873 году сетовал, что «человек науки» «в Германии с недавних пор попал в такую суету, как будто наука – это фабрика, и каждая минута промедления влечет за собой наказание». Однако далеко не всегда людям действовал на нервы темп как таковой, не меньшее раздражение вызывало то, что еще не захваченные новым темпом процессы вдруг стали казаться слишком медленными, мучительно медленными. «Все медленнее и медленнее», – вечно стонал Дизель; задержка его опытов на два-три месяца становилась для него «бесконечным адом» (см. примеч. 81).
Больше всего терзало людей «нервозной эпохи» не само ускорение, а резкое расхождение скоростей, проявлявшееся и в работе, и в удовольствиях и, как мы еще увидим, в политике.
«Насквозь нервозна, собственно, только буржуазия»: нервозность и классовое общество
Связь между нервозностью и профессией очень скоро стала ясна как врачам, так и их пациентам, хотя научные исследования по этой теме появились лишь после 1900 года. В 1898 году некая «любознательная девица» пыталась через один швейцарский семейный листок выяснить, по каким признакам можно узнать, нервный ты человек или нет, «потому что для выбора профессии мне очень важно понять, сильные у меня нервы или слабые». Рудольф фон Хёслин в своем справочнике по неврастении 1893 года привел статистику по профессиям. Среди 598 исследованных им пациентов-неврастеников 1-е место (198 человек) заняли торговцы, за ними шли государственные служащие (130), учителя обоего пола (68) и студенты (56). Замыкали список люди, занимавшиеся сельским хозяйством (11 человек). Будучи типичным расстройством людей «умственного труда», неврастения объединяла образованную и экономическую буржуазию – группы, между которыми пролегала экономическая и ментальная пропасть. Как писал один берлинский доктор, в нервозности «бедная учительница начальной школы» идет «рука об руку с богатым директором банка», которому она никогда не составила бы в браке приличную партию. Для Леопольда Лёвенфельда (1894) неврастения также была типичным расстройством людей «умственного труда», о какой бы профессии ни шла речь, правда, с заметным сдвигом к нижней планке: болезнь тех, кто несет на себе максимальную нагрузку и находится под контролем начальника (см. примеч. 82).
