Среди «умственных тружеников» одна группа привлекала к себе особое внимание. Это были учителя, прежде всего – учительницы. Продолжительная дискуссия о «школьных перегрузках» касалась нагрузки не только на школьников, но и на их наставников. Учитель старшей школы, писавший о «перегрузках» в кругу своих коллег, ссылался на мнение врача, чтобы подтвердить, что школьный урок по степени нагрузки нельзя сравнивать с рабочим часом в конторе:
«Конторский служащий может работать в зависимости от ситуации, например, несколько медленнее, если он в этот день не особенно хорошо настроен. Учитель же, который стоит перед классом и строго им контролируется, напротив, должен всегда сохранять активность, поскольку ученики немедленно заметят любую его слабость и используют ее, чтобы отвлечься. Кроме того, вследствие своей профессии учитель подвержен множеству душевных треволнений, и соответственно, огромным затратам энергии. Особенно утомительно то, что ему необходимо поддерживать напряженное внимание в двух направлениях – следить за учениками и за подачей учебного материала».
Если верить литературе, самая скверная ситуация складывалась с кадрами женского пола. «Гувернантки и учительницы, один раз заболев, редко выздоравливают», – предостерегал в 1888 году Карл Пельман, директор психиатрической клиники в Дюссельдорфе. Пауль Брауне, ведущий врач одного из санаториев Висбадена, заранее объявлял «несчастными существами» всех тех девушек, кто «собирается выучиться и стать учительницей». «Учительница, не страдающая истерией, – редкое явление», – заверял психиатр из Бреслау Карл Вернике в 1900 году.
Тем не менее к данным о нервозности учительниц нужно подходить с большой осторожностью. Нередко встречается мнение, что нервозность у женщин развивается уже в период учебы и сдачи выпускных экзаменов. Крепелин в 1894 году жалуется: «Хорошо известный психиатрам государственный экзамен на право называться учительницей печальным образом выделяется тем, что требует такого напряжения и такого объема памяти, бессмысленнее и бесцельнее которых даже не придумать». Неужели экзаменационные требования к учительницам действительно были более бессмысленны, чем к другим специалистам? Между строк снисходительного сочувствия сквозит предубеждение, что женщины не созданы для умственных усилий. Доктор из Бад Харцбурга, у которого за «почти 20-летний срок работы неврологом» сложилось впечатление, что неврастения особенно распространена среди учительниц, утверждал, что разослал по учительницам 10 тысяч (sic!) анкет, чтобы досконально исследовать данную тему. Однако вернулось к нему лишь 780 заполненных анкет, в 549 из которых опрошенные назвали себя нездоровыми. В итоге он пришел к не вполне подтвержденному результату, что «каждая вторая учительница, сразу после выпускного экзамена поступившая на место […], начинала страдать нервами, хотя и не была перегружена работой». В своих оценках он с явной иронией относится к женским движениям с их любовью к профессии учительницы и утверждением, что женщина в этой роли способна к не меньшим успехам, чем мужчина (см. примеч. 83).
Интересно наблюдение Дорнблюта (1911), что еще несколько десятилетий назад, когда «нужда все чаще заставляла молодых девиц из образованных слоев общества работать воспитательницами и учительницами», «бросалось в глаза, какой тяжелый вред наносило это нервной системе». Однако к настоящему времени, отмечает Дорнблют, положение существенно улучшилось, так как многие девицы идут в эту профессию уже не из нужды, а по убеждению (см. примеч. 84). Поиски идентичности неожиданно выступают средством преодоления нервозности. Модерн открывается с новой стороны, дарующей чуточку покоя: через привычку, новое ощущение себя, измельчение обусловленной временем нервозности.
Как с тревогой отмечали в 1905 году в Министерстве внутренних дел Баварии, уже в течение нескольких лет учащаются случаи, когда служащих отправляют в отпуск или даже на пенсию вследствие проблем с нервами. Такие случаи особенно часты на железной дороге, в старшей школе, окружных правительствах, военной и финансовой администрации. Растущая армия торговых служащих также считалась особенно отягощенной нервными проблемами. Это сказывалось и на том, что, как писал в 1912 году один врач, «работники умственного труда именно из торгового сословия имели высочайшие перспективы на успех у целого направления наших центральных администраций, если только могли обосновать свои пожелания гигиеническими требованиями». Под «успехом» в данном случае имелись в виду сокращенный рабочий день, отдых на водах и другие отпускные предложения. Гельпах относился к «конторской нервозности» скептически и не желал серьезно верить в переутомление конторских служащих. Дюбуа, по его словам, также никогда не встречал нервнобольного, состояние которого объяснялось бы «простым умственным перенапряжением»: здесь, как и везде, «нас спасает наша золотая лень» (см. примеч. 85).
К тому времени было уже понятно, что профессионально обусловленные нервные расстройства вовсе не ограничиваются «тружениками ума». «Демократизация» неврастении – процессы, когда ее стали обнаруживать как массовое явление и в нижних слоях общества, – более или менее параллельно происходили в США, Англии, Франции и Германии. При этом немецкая медицина даже вырвалась вперед. Это опережение объяснялось, прежде всего, системой социального страхования, благодаря которой рабочие чаще попадали в поле зрения медиков. Уже в 1882 году, еще до введения государственного медицинского страхования, Мёбиус критиковал поддерживаемое Бирдом мнение, что нервозность есть расстройство высших слоев общества, называя его «широко распространенным, но совершенно ошибочным предрассудком»; так, доказано, что особенно часто нервные расстройства встречаются у железнодорожного персонала.
К началу нового века в Германии произошел «мощный сдвиг» в социальном распределении неврастении. Как писали врачи из Белица в исследовании о неврастении среди рабочих: «Вопрос заболеваний среди рабочих […] вышел на первый план и привлекает к себе больше общего интереса, чем прежде». «Снизу напирает, жалуется и угрожает организованная масса трудящегося народа». «О том, что неврастения спустилась в широкие массы народа, знают врачи и больничные кассы», – заверял директор рейнской нервной клиники Графенберг в 1903 году. Тогда же сторонник народных нервных клиник Пельман заметил, что нервозность утратила «эксклюзивность», «свои аристократические склонности» (см. примеч. 86).
Примечательно и то, что процесс шел вразрез с первоначальным импульсом учения о неврастении – стремлением подчеркнуть перегрузки и необходимость в отдыхе для людей «умственного труда». Альфред Хохе в 1910 году пришел к убеждению, что вред от умственного напряжения нередко «любят переоценивать» (см. примеч. 87). Демократизацию неврастении можно увидеть и в обратном свете, как повышение престижа производственного стресса, когда к нему стал применяться эксклюзивный термин, исходно предназначенный только для высшего общества. Нет сомнений, что гигантский опыт, накопленный за время работы с пациентами из низших слоев, был записан совершенно недвусмысленным языком: в ином случае такой поворот в учении о неврастении было бы трудно объяснить.
Но даже если нервные расстройства носили массовый характер во всех слоях общества, то почему же они не могли различаться по социальным этажам? Вилли Гельпах особенно упорно отстаивал резкий и весомый контраст между нервными нарушениями в буржуазной и пролетарской среде. Он приступил к этой теме в тот период своей жизни, когда после краткого сближения с социал-демократами разочаровался в рабочей партии, попытался добиться признания как антимарксист и антиматериалист и обратил свое честолюбие на зарождающееся движение медицинских союзов. В 1902 году он писал, что «все те моменты», о которых говорят: они «разрушают нервы», – «в обоих классах существенно различны». Психику городской буржуазии разрушает «непрестанная смена чувственных впечатлений различной модальности». Промышленный рабочий класс, напротив, подвергается действию «монотонного шума», воздействие которого на психику пока неизвестно. «Насквозь нервозна», «собственно, только буржуазия, в душе которой гнездится скепсис, которая утратила упрямо-грубую веру в свою жестокую силу». Крепость нервов становится здесь в значительной степени делом идеологии, коллективного самосознания – и жестокости. В большом труде об истерии, изданном в 1904 году, после своего разрыва с социал-демократами, Гельпах, напротив, наделяет пролетариат чертами женской истеричности. Противоречие между «миром буржуазии и миром пролетариата» на психическом уровне – это противоречие между «возбудимостью и управляемостью». «А это означает, обратившись к патологии: в буржуазной культуре заложены столь же ярко выраженные предпосылки нервозности, как в пролетарской – предпосылки к истерии» (см. примеч. 88).
