За своим собственным «энергетическим манометром» он наблюдал неустанно и полагал, что «сознательное и строгое применение энергетического императива» к его собственной жизни имело «самое благотворное воздействие». Своего лейпцигского коллегу, историка Карла Лампрехта, наделившего «возбудимость» высоким статусом эпохальной творческой силы, он критиковал за ошибочное понимание энергии: «Ученый-гуманитарий, он недооценивал неумолимость взаимодействий, обусловленных естественными законами, и полагал, что усилием воли может выжать из своего тела неограниченные количества энергии». И потому прожил всего 59 лет. Мысль, которую ему когда-то пытался привить отец – что воля делает возможным абсолютно все, Оствальд воспринимал теперь как трагическое заблуждение, виновное в его нервном истощении.
В естественных науках энергия как интегрирующий концепт какое-то время успешно конкурировала с атомизмом. Когда многолетний противник Оствальда, сторонник атомизма Людвиг Больцман, в 1906 году покончил с собой, то в одном из некрологов значилось, что он пошел на смерть от отчаяния, испугавшись наступления эры «энергетического варварства». Проложив мост между науками, перейдя от физики к психике человека, в научном мире Оствальд оказался в положении аутсайдера. Однако в обществе это принесло ему широкую славу, более чем его прежние химические исследования, за которые он в 1909 году получил Нобелевскую премию. Признавали его и в терапии нервной системы, хотя он вовсе не соответствовал новой тенденции делать ставку на активизацию воли (см. примеч. 130).
Когда Карл Хилти, швейцарский правовед и автор книги о неврастении, в 1899 году анализировал «господствующее настроение», с которым «сложный организм» «цивилизованного человечества, переходит в новое столетие», он усматривал в нем, прежде всего, «тоску по силе». Он полагал, что подобное состояние души нельзя объяснить с помощью основных философских и естественно-научных тенденций XIX века. Его причина – новое и глубокое ощущение слабости: «человеческий род, чувствуя себя слишком слабым», теперь ищет «силу любой ценой, как в политике, так и в искусстве и воспитании». Вольфганг Й. Моммзен считал империалистическую экспансию того времени «следствием бурных энергий в недрах европейских обществ», и можно было бы предполагать, что эти экономические, технические и милитаристские энергии будут передаваться и отдельному человеку, наделяя его стабильным ощущением собственной энергичности. Однако это было далеко не так. Энергия, эта новая абсолютная ценность, как писала «Die Zukunft» в 1903 году, была своего рода «идолом», источавшим психологическую неуверенность и демонтировавшим традиционные ценности (см. примеч. 103).
Тревоги на тему энергии уже давно бродили и в политических кругах. В 1906 году, после того как Бюлов прямо на заседании рейхстага упал в обморок и заставил всех усомниться в своей энергичности, Филипп Эйленбург писал ему, что кайзер усматривает в африканской политике Бюлова «некоторый недостаток энергии» и вообще напирает на тему «энергии». Историк Иоганн Халлер подозревал, что «осторожное предупреждение, которое слышится в этом письме», «способствовало внезапному, резкому и не вполне мотивированному припадку “энергичности”, который продемонстрировал впоследствии Бюлов, распустив Рейхстаг». Эйленбург уже давно прилагал усилия к тому, чтобы сделать более энергичными и Вильгельма II и всю германскую политику, причем вполне осознавал при этом невнятность понятия «энергия». В 1886 году он в разговоре с Гольштейном заметил, что, по его мнению, «лозунгом германской внутренней политики» могла бы стать «дружелюбная энергия». В 1899 году он с сожалением отмечал у кайзера «отзвук раскатистой энергии» и намекал ему, что его, «безусловно, современная сторона» «парализована слишком энергической манерой на публике» (см. примеч. 132). Вильгельм II всем своим поведением олицетворял убеждение, что энергия существует, прежде всего, в движении, т. е. в форме кинетической энергии. Этому соответствовала и витавшая в то время в воздухе очарованность «темпом».
Если «энергия» претендовала на статус высшей добродетели, то формировалась такая картина мира, в которой уже не было «плохого» или «хорошего» и даже «правильного» или «неправильного». Вместо всего этого на первый план выходило «энергичное» и «слабонервное», «исполненное силы» и «дряблое». Именно на фоне такой картины мира развязалась Первая мировая война. Это не значит, что «энергетическое» мышление во всех своих вариациях было гибельным или ошибочным. Понятие энергии и сегодня вполне продуктивно для понимания начала болезни и выздоровления, его обаяние не было лишь преходящей модой. Но в атмосфере накануне 1914 года оно способствовало нарастанию тревожности и суетности, превращало неуверенное ожидание во что-то нездоровое, вызывало желание испытать свое здоровье на прочность.
«Нервный человек из Буэнос-Айреса»: мания и жажда странствий как спутницы нервозности
Вильгельм Оствальд относил неврастеников к «несчастнейшим людям» – ведь неврастеник «не в состоянии принять даже самое ничтожное решение» (см. примеч. 133). Но правда ли, что нерешительность лишает человека счастья? Не создает ли возможность выбора прекрасного чувства свободы? Феномен неврастении включал в себя не только депрессивные состояния. В судьбах невротиков обнаруживается много свидетельств, что им были свойственны периоды маниакальной активности. В специальной литературе тема «мания» встречается очень редко, но это понятие было тогда еще расплывчатым, от прежнего значения «буйство» отрывалось лишь постепенно и в германоязычном пространстве абсорбировалось «маниакально-депрессивным психозом». Однако и не называя этого слова, многие авторы приписывали неврастеникам маниакальные свойства, такие как фазы эйфорической сверхактивности, «гонку и травлю мыслей», которой неврастеник зеркально отражал мучительную для него «гонку и травлю» всей эпохи (см. примеч. 134). Все это укрепляет предположение, что неврастения не в последнюю очередь была продуктом желаний и устремлений. Отвечает этому и значительная роль сексуальной фрустрации в историях болезни неврастеников.
Автор популярного труда о лечении нервных болезней представляет себе своего читателя классической жертвой маниакального синдрома: «Либо ты неестественно оживлен, весел, непосредственен, обижаешь лучших друзей своей бесцеремонностью и невнимательностью. В такие дни мысли твои текут потоком. Ты чувствуешь себя так легко, что готов полететь и мог бы завоевать весь мир. Но всю ночь без сна вертишься на постели. Фантастические картины непрерывно сменяют друг друга». Последователь Кнейпа Баумгартен выделял типаж «возбужденного неврастеника», которого выдает взгляд с «характерным блеском». Смена состояний возбуждения и слабости вообще проходит «красной нитью […] через всю симптоматику неврастении» (см. примеч. 135). Возможно, тайное обаяние неврастении кроется в самом предвкушении маниакальных фаз.
В описаниях болезней, сделанных самими пациентами, в основном преобладает ощущение «отсутствия энергии». Однако во многих случаях они содержат также воспоминания о фазах кипучей активности, указывающей на маниакальное состояние. Отсутствие энергии наиболее тяжело переживает тот, кому знакомо радостное чувство ее полноты, а это чувство уже само по себе имело маниакальные черты. Ведь «энергия» означает не конкретную способность, а потенциальную возможность совершить любое действие. Вторым полюсом этого состояния почти неизбежно становилась фрустрация.
