Однако не только в психодинамике пациентов, но и в динамике экономического развития начала XX века с постоянным контрастным душем из соблазнов и разочарований крылись причины маниакально-депрессивных настроений. Еще можно было думать, что учреждение новой фирмы позволит относительно легко найти дорогу к счастью, но со времен первых заводов конкуренция успела существенно обостриться. В 1911 году в Арвайлер в состоянии депрессии поступил химик 49 лет. Уже 10 лет он лечил нервы, проходя различные терапевтические курсы. Прежде его настроение резко колебалось, переходя от гедонистически-активного к «угрюмой и брюзгливой ипохондрии» и обратно. «Злой рок настиг его летом 1911 года в фазе гипомании». В это время, находясь в «состоянии сангвинического оптимизма», он учредил химическую фабрику. Через год фабрика обанкротилась, он лишился всего состояния и совершил попытку самоубийства (см. примеч. 136).
Перспективы, появившиеся в конце XIX века благодаря колониализму и всемирной торговле, как будто нарочно были предназначены для того, чтобы открыть все пути маниакальным устремлениям, которые в итоге почти неизбежно оборачивались фрустрацией. Эта сторона колониальной политики и буйно развивающегося всемирного транспорта отражена в немалом количестве неврастенических историй – бросается в глаза, что многие из таких пациентов принадлежали к типу людей, склонных к перемене мест. В 1882 году в Бельвю поступил неврастеник, швейцарский коммерсант, 26 лет, до этого несколько лет проживший в Занзибаре. «С деловой точки зрения зарекомендовал себя нерешительным. Скорее теоретик, нежели практик; сангвиник, любит помечтать о миллионах, а затем снова робеет». Тропическая лихорадка усилила склонность к безумным идеям, под палящим африканским солнцем он мечтал не только о деньгах, но и о странствиях. Полагал, что «добился бы руки большинства девушек». Обручился, но вскоре уже снова «не был уверен, действительно ли ему надо жениться на своей невесте». При всем том планировал «осесть в Лондоне» и ожидал от этого «нечто фантастическое», но результатом была лишь неврастеническая нерешительность, которая вылилась в неспособность к какой бы то ни было деятельности (см. примеч. 137).
Когда Александра Давид-Неэль в 1910 году начала свои странствия, кульминацией которых стало знаменитое пешее путешествие в Лхасу в 1923–1924 годах, она радовалась: «Я на верном пути, нет больше времени заниматься своей неврастенией». И когда в 1969 году она скончалась в возрасте более 100 лет, ее последним словом было «путешествие». Поскольку в своих странствиях она открыла для себя буддистскую медитацию, то в ее случае дорога в дальние края действительно вела к спокойствию. Вообще между нервозностью и путешествиями существует явная связь, и не только в литературе, но и в историях болезней. Возникает подозрение, что за понятием «слабонервность» стоит не только болезнь, но культурный феномен. Фернан Левиллен, ссылаясь на исследования венского невролога Бенедикта, считал бродяжничество одной из форм неврастении (см. примеч. 138), причем распространенной не только в нижних социальных слоях. Неврастеники постоянно использовали путешествия как средство восстановления хорошего самочувствия. Врачи иногда одобряли их намерения, иногда возражали. Предостережения были вполне обоснованы: нередко можно прочесть, что особенно сильные приступы нервозности были вызваны путешествием. Что происходило при этом, становится яснее, если вспомнить, что неврастеническому упадку в типичном случае предшествовало маниакальное состояние. Психологический эффект туризма вполне понятен – путешествия служат идеальным средством, чтобы полностью раскрепостить маниакальное начало и пробудить смутные желания. Но это иллюзорное счастье по сути своей нестабильно, и его хрупкий мир часто терпит крах уже в самом путешествии. Однако и в коллапсе оно порождает новую страсть к путешествиям – стремление «прочь, куда угодно». Таким образом, благодаря путешествиям нервозность превращается в самовоспроизводящийся психический механизм и привлекательный стиль жизни – именно потому, что странствия порой дарят человеку удивительную расслабленность и успокоение для нервов.
Собственно, связанные с железной дорогой «нервные» ассоциации могли бы вызвать недоверие к путешествиям. Однако для многих невротиков жажда странствий была подлинной потребностью, а вовсе не чистым рефлексом медицинских теорий, и если врачи рекомендовали своим состоятельным пациентам «сменить обстановку», то не в последнюю очередь из-за того, что тем было приятно это слышать. Случалось и так, что врач настаивал на путешествии против воли самого пациента. По свидетельству Гольштейна, врач Максимилиана Гардена считал «его нежелание путешествовать опасным для жизни». «Но нет, он не хочет». Действительно, в путешествиях иной раз происходили необъяснимые исцеления. Так, Цимзен в 1887 году сообщал об одном «ученом, страдающем неврастенией», который через несколько часов поездки по железной дороге избавился от нарушений сердечного ритма, терзавших его в течение нескольких месяцев (см. примеч. 139). Особенно полезными считались путешествия по морю, правда, уже во времена гигантских пароходов, когда можно было не опасаться штормов.
Путешествия и прежде сопровождались сменой страстей и разочарований, но только в эпоху железных дорог это явление стало массовым и общедоступным опытом. Если сегодня туризм начала века кажется более чем скромным, то для своего времени он обладал воистину революционным размахом и у части средних и высших социальных слоев настолько сильно формировал менталитет, что при изучении этого феномена часто кажется, что речь идет о современных немцах с их туристическим фанатизмом.
В историях болезней путешествия – неисчерпаемая тема, и иногда трудно понять, какую роль они играют – причины болезни, ее симптома или попытки терапии. В лечебницу Морийя под Вефилем в 1900 году был доставлен пациент из дворянской семьи, 31 года, в истории которого в графе «место рождения» было указано «в путешествиях». Отчет начинается с того, что он, как и все шесть его сестер и братьев, является неврастеником. «Душевные задатки очень скверные; несмотря на частную школу, кадетский корпус, реальную школу, священника, принуждения, экзамена не выдержал; вольноопределяющийся, от испытаний освобожден решением короля. […]. Не переносил алкоголь. […] Мало влечения к противоположному полу». И далее: «После смерти отца потерял всяческую опору. С июля 1899 года продолжительные путешествия; нелепые письма». В путешествиях им овладевали бредовые фантазии: головные боли и боли в туловище «уже в течение нескольких лет электрическими и магнетическими путями передавались ему людьми, замышлявшими против него интриги; он постоянно состоял в тайных переговорах с кайзером и королем Саксонии». «Я бы достиг много большего, если бы у меня в голове уже десятки лет не проходил электрический ток» (см. примеч. 140).
Торговец 35 лет, который жил сначала во Франкфурте, а затем переселился в Буэнос-Айрес, сообщал, что в аргентинской столице у него была содержанка, с которой он «предпринимал секс», к этому добавилось «очень много хлопот в делах». «Нервозным я был уже давно. Я был известен в Буэнос-Айресе как нервный человек. Легко возбудим, легко приходил в гнев. […] С любым человеком я через две минуты готов был сцепиться». Создается впечатление, что свою нервозность он подчеркивает, видит в ней личную идентичность, и не без самодовольства дает понять, что он, урожденный швейцарец, даже по латиноамериканским масштабам считался человеком горячей крови. По его рассказам, вся его жизнь состояла из вечных разъездов, утомительной работы и сексуальных эскапад. Заметно, что путешествия со всеми их треволнениями хотя и изматывали его физически и душевно, но приносили ему удовлетворение (см. примеч. 141). Загадка колониальной и заморской романтики не в последнюю очередь крылась в сексуальных и алкогольных эксцессах, скрытых от бдительного ока буржуазного общества.
