В 1907 году в Арвайлер прибывает текстильный фабрикант, жена которого рассказала, что ее супруг постоянно работал сверхурочно и перетрудил свои нервы. «К сожалению, у него было очень мало служебных поездок (ведь они могли бы хоть немного скрасить и разнообразить жизнь)». Командировки как терапия для нервов? Но сам пациент сообщал, что «первый сдвиг […] в нервной сфере» случился с ним после поездки в Берлин. «Вернулся измотанным. Лишенным энергии». Позже, оставив фирму, он беспрестанно ездил по различным курортам и даже добрался до обеих стран восточной мечты – Индии и Египта. В конце таких поездок его нервы всегда оказывались «на грани». Тем не менее он не отказывается от дальнейших путешествий, так что поездки и нервозность кажутся вечным заколдованным кругом (см. примеч. 142).
Бирд не одобрял принятую у американских врачей манеру рекомендовать пациентам в качестве лечебного средства поездку в Европу. Маргарет Э. Кливз, автор «Автобиографии неврастенички», послушалась своего врача и отправилась в Европу, в чем сильно раскаялась впоследствии. Незадолго до отъезда с ней случился «первый сокрушительной силы электрический шторм» в ее нервах. Врач рекомендовал ей морское путешествие, но не успел пароход выйти из нью-йоркской гавани, как ей уже казалось, «что каждый ее нейрон вышел из строя». В Фонтенбло ее охватил «несказанный ужас»; она попыталась применить «старый трюк», стиснула зубы и сказала себе «я хочу», но все было напрасно. В других известных европейских городах ее нервные проблемы продолжились. По возвращении домой она заставила своего врача ответить на вопрос, зачем он предложил ее путешествовать. Он признался, что она единственная неврастеничка, которой он рекомендовал путешествие; он якобы не понимал, насколько далеко зашли ее проблемы. Задним числом она заметила, продолжая основную тему своей истории болезни, что мнение о благотворном действии путешествий на неврастеников могло распространиться только потому, что в мире господствует сценарий псевдоневрастении и псевдоневрастеников, которые лишь разыгрывают симптомы неврастении, будучи при этом вполне здоровыми (см. примеч. 143).
Альберт Эйленбург, однако, придерживался мнения, что популярная во все времена рекомендация путешествовать «для нервозных людей в общем оправдана». В статье для «Gartenlaube» под заголовком «Нервозность и путешествия» он хоть и говорит кое-где о неврастении, но на самом деле предается собственной страсти к путешествиям, так что в заключение читатель может быть уверен, что неврологические клиники вполне можно было бы заменить пароходами. Эйленбург замечает, что в «столь характерной для нашего века страсти к путешествиям» находит выход и становится «доступным для исследователя культуры или социал-гигиениста подсознательное и невольное стремление к здоровью». Действительно, жажда странствий во многих случаях имела куда больше общего с подсознательными страстями и желаниями, чем с рациональными научными учениями. Если врачи отказывали своим пациентам в удовлетворении этой жажды, они рисковали потерять доверие пациентов. Как-то раз в Бельвю 20-летний сын коммерсанта буквально «взвыл», когда ему было отказано в путешествии, мысль о необходимости путешествий «для восстановления психического равновесия» была его навязчивой идеей. Однако отец хотел, чтобы тот приучал себя к работе (см. примеч. 144).
В то время дальние путешествия куда чаще, чем сегодня, сопровождались иллюзиями и неудачами, так что типичной была не только жажда странствий, но и разочарованность. Теодор Фонтане, любитель пеших походов и почтовой кареты, в 1873 году подшучивал над тем, кто пытается найти душевный покой на железной дороге и в привокзальной гостинице: «Он хочет уйти от дрожи, но его трясет больше, чем дома». В романе «Сесиль» (1887), повествующем об одной нервной даме, любовник пророчествует: «Нас ждет тотальная реформа медицины или по крайней мере учения о лекарствах, и рецепты будущего будут гласить: три недели Лофотенских островов, шесть недель Энгадина, три месяца Сахары». Однако для героини романа даже поездка в Гарц обернулась тяжелыми последствиями (см. примеч. 145).
Немецко-русский коммерсант, 26 лет, в 1884 году четыре месяца пробывший в Бельвю, после выписки отправился в Голландию и Англию (от запланированной поездки в Нью-Йорк он отказался), чтобы затем причалить в «покойной гавани» Санкт-Петербурга. По словам его тамошнего врача, он всегда был «очень чувствителен и амбициозен». В Кройцлингене он жаловался на «почти постоянный дурман в голове» и «общее чувство слабости». Но своей поездкой остался доволен: «Моя английская поездка во всех отношениях окупилась, как в отношении ее деловых результатов, так и за счет полученного удовольствия» (см. примеч. 146). Как видно, у этого человека уже сформирован менталитет, характерный скорее для более поздних эпох: со свободным временем он обращается как с рабочим, т. е. старается выжать из него максимальный эффект.
Тема «путешествия» ведет в обширную тему «свободное время». Почти вся специальная литература едина в том, что причины нервозности следует искать в досуге не меньше, чем в работе: в охоте за удовольствиями и разнообразием, в ненасытности потребностей и чрезмерном стремлении к всевозможным возбудителям (см. примеч. 147). Подобные рассуждения относятся скорее к морали, чем к медицине. Тем не менее они маркируют моторику стресса, типичную для эпохи модерна – сегодня в этом не приходится сомневаться.
Но действительно ли существовала такая психомоторика 100 лет назад? При чтении текстов того времени кажется, что «общество досуга», считающееся новшеством последних десятилетий, сложилось уже тогда. При этом ассортимент, предлагавшийся тогда широким слоям населения для проведения отпуска и досуга, был по сегодняшним масштабам более чем скудным, и надо думать, что по крайней мере рабочие и мелкие служащие не были особенно отягощены досугом. Свободное время как самостоятельное явление в прежнем мире труда было явлением незнакомым. Как установил Кристоф Дойчман, сельские рабочие кайзеровской Германии, в душе которых еще жило старое отношение ко времени, «чувствительнее всего» реагировали не тогда, когда им увеличивали рабочий день, а когда им мешали делать привычные для них неформальные перерывы в работе. Но на механизированной фабрике в Хемнице, где трудился студент-теолог Гёре, уже в 1890 году дело обстояло иначе: «Распространенные прежде повсюду послеобеденные перерывы были со всеобщего одобрения отменены, так что рабочие заканчивали рабочий день уже в шесть часов вечера». Заметен перелом в отношении рабочих ко времени – возникает стремление выиграть свободное время, и ради этого люди мирятся с интенсификацией труда (см. примеч. 148).
Новизна досугового ассортимента конца XIX – начала XX века состояла, в частности, в том, что возникли заманчивые предложения для тех, кто в отпуске оставался дома. В 1910 году в лунапарке на Халенском озере жители Берлина могли испробовать «первые американские горки, водные горки с собственным бассейном, сомалийскую деревню с этнологическим шоу […], стартовую площадку для путешествий на воздушном шаре и многое другое». Американские горки свидетельствовали не только о жажде головокружительных скоростей и желании пощекотать нервы, но и о доверии к новым технологиям. Карусели, работающие теперь на электричестве, «летали и кружились много быстрее, чем помнило предыдущее поколение», – было написано во «Всемирной истории настоящего». «Горки, спуски, автомобили, воздушные путешествия – все это говорит о стремлении к скорости. Страстное стремление к движению затрагивает и духовную сферу». «Нервозная» эпоха была ознаменована не только страданиями от новых скоростей, но и счастьем от них, отождествлением себя с новым темпом.
