IV. Нервозность: от болезни к состоянию культуры
Нервозность как эпидемия и как одаренность
Когда страх перед эпидемиями в Германии уже практически остался в прошлом, многие авторы с удивительной серьезностью возвестили приход новой эпидемии – эпидемии нервозности. Это признавали все – от медицинских авторитетов до народных целителей и авторов популярных справочников. Влиятельный клиницист Гуго Вильгельм фон Цимсен в 1887 году назвал заболевания нервной системы, в первую очередь неврастению и душевные болезни, «патологическим ярлыком культурной эпохи, в которой мы живем». Карл Пельман в 1888 году полагал, что неврастения «набирает силу с каждым днем», перерастая в «столь великое и невыносимое бедствие, какими были в свое время семь казней египетских». Гельпах считал, что у «нашей культурной эпохи» «характер невротика». В 1908 году на Висбаденском собрании Немецкого союза по сохранению здоровья общества один берлинский доктор говорил о царившем в народе «отчаянии» по поводу нервозности, будто речь шла о неизлечимой болезни. Вильгельм Гис в том же году совершенно серьезно назвал нервозность «психической эпидемией, которая за последние десятилетия захватила и продолжает захватывать весь цивилизованный мир», «нанося существенный вред экономической и духовной жизни» (см. примеч. 1).
Читать популярную литературу было еще страшнее. Швейцарский семейный листок пугал новыми «Содомом и Гоморрой», новым «всемирным потопом, ужаснее библейского», подразумевая при этом нервозность среди школьников. Но всех превзошла статья одного врача в «Reformblätter» (1907), который писал: «Неврастения – расстройство, о котором можно говорить, что по распространенности своей оно не превзойдено никаким другим». «Да, холера и чума требуют стотысячных жертв; туберкулез, алкоголь, сифилис забирают миллионы, однако они ничто в сравнении с ежедневно и ежечасно подступающей слабонервностью. Да, если быть точным: только состояние слабонервности позволяет названным болезням с таким размахом собирать свою жатву» (см. примеч. 2).
«Никто так не заразен для окружения, как невротик», – пишет справочник по нервным болезням 1931 года. Какими путями передается инфекция? Макс Лэр приводит устрашающий пример учителя народной школы, который «заставлял учеников наизусть заучивать симптомы неврастении», а затем опрашивал детей друг за другом, «замечают ли они за собой подобные явления во время работы, и какие именно». Адольф фон Штрюмпель настойчиво предупреждает, что «в присутствии детей нельзя злоупотреблять словом “нервный”». «Ребенок должен как можно дольше избегать знакомства с этим словом!» Август Крамер описывает «заразных личностей», способных превратить в невротиков целые семьи, включая прислугу. По его словам, известно и то, что «нервный начальник способен целую армию своих служащих превратить в невротиков». Чего же было ожидать от невротичного кайзера! Некоторые наделяли нервозность социальной и социализирующей силой. Макс Нордау полагал, что те, кого она коснулась, «притягиваются друг к другу как магнит и железные опилки» (см. примеч. 3).
Но чем больше неврастения казалась символом времени, тем сильнее напрашивалась мысль, что вместо того чтобы еще громче бить в колокола, можно поменять акценты и считать нервозность, со всеми ее неудобствами, не болезнью, а феноменом культуры. «Кто сегодня не неврастеник?», – задается вопросом Пельман в 1900 году. Если так, то оставалась ли неврастения болезненным состоянием или, что гораздо реалистичнее, не стала ли она нормой? Исследования мозга полезны «сегодня, когда все стали неврастениками, ха-ха-ха», – смеялся старый Райнер Фердинанд, эрцгерцог Австрийский, когда ему в 1906 году представили Международную комиссию по изучению мозга (Brain Commission).
В последнее предвоенное десятилетие теория неврастении демонстрировала совершенно различные тенденции. Часть авторов поддались страхам перед вырождением и стали считать слабонервность более или менее безнадежным явлением упадка. Однако главное направление медицинской мысли шло в ином направлении и трактовало нервозность как доброкачественное расстройство без физической причины, преодолеть которое можно психологическими методами, в особенности через воспитание воли. Были и те, кто задавался вопросом, стоит ли вообще стремиться к полному подавлению неврастении и не идет ли речь в данном случае скорее о некоей одаренности – реактивности, готовности к скорейшему ответу и таким образом адекватному ответу на требования индустриальной культуры!
В каком-то смысле позитивная оценка неврастении витала в воздухе с самого начала. Традиция воспринимать повышенную чувствительность как достижение культуры существовала в сентиментальную эпоху конца XVIII века и поддерживалась в первую очередь образованной буржуазией, женщинами и художественными кругами. Немалое число медиков, писавших о неврастении, воспринимали себя как людей в высшей степени нервных, так что идея ассоциировать с этим расстройством особую остроту чувств и особенные дарования напрашивалась сама собой. Бирд понимал неврастению как расстройство, однако нервозность, из которой она развивалась, была для него выражением прогресса цивилизации и ответом на него: «Нервозность нового времени – это вопль системы, которая борется со своим окружением».
Врачу и неврастенику Маргарет Э. Кливз принадлежит самодовольный афоризм о том, что «мировые достижения в большой степени осуществлены руками неврастеников», причем она считает это общепризнанным фактом. Густав Ашаффенбург в 1909 году заметил, что «нервозность и гениальность» – это «две формы проявления одной и той же психопатической диспозиции». Ведь нередко мы видим, как «неврастеники становятся гениальными первопроходцами культуры»! (см. примеч. 4).
Гельпах зеркально перевернул слова Мёбиуса о том, что «наша культура интересна для изучения» только «тому, кто смотрит на нее с учетом нервозности»: «Нервозность сможет понять только тот, кто видит в ней не чисто медицинскую проблему, но проблему культуры». Как врачу, Гельпаху было удобно смотреть на нервозность как на расстройство, нуждающееся в терапии; но с момента выхода в свет его труда «Нервозность и культура» в 1902 году Гельпах, воодушевленный историком Лампрехтом, вместе с тем старался реабилитировать нервозность как культурную силу и одновременно признавал продуктивность собственного «лихорадочного» беспокойства.
Карл Людвиг Шлейх, не слишком дружелюбный по отношению к неврастении, тем не менее считал, что, «может быть, это не поддающаяся описанию болезнь, но процесс приспособления к слишком быстрому культурному развитию». Возможно также, что у нее есть свой физический смысл: «готовность нервов к мгновенной реакции» повышает способность к «отторжению и избавлению от возбудителей более опасных болезней» (см. примеч. 5).
Шлейх, хирург по специальности, в «нервном» дискурсе был аутсайдером, пусть даже его философские экскурсы в неврологию встречали живой отклик. В позитивной оценке неврастении, особенно после 1918 года, стала заметна экзальтация. Популярный справочник «Тайна нервозности» (1925) воспевает нервозную предрасположенность такими словами, которые в прежних терапевтических изданиях не использовались: «нервозная конституция» означает «не какую-либо неполноценность, а особую ценность – иную, а в перспективе развития человечества даже более высокую». Нервозный человек – не что иное как переход от «человека силы» к «человеку духа». Еще более сенсационные формулировки использовал венгерский невролог и гипнотист Франц Фельгези: он хотел доказать, «что сокрытые в нервозности внутренние силы» представляют собой «самый здоровый наследственный материал каждого современного человека». «Собственно, если современный культурный человек жалуется на нервозность, он просто хвастается».
