Для него нервозность была беспокойством того, кто рвется к борьбе. Потому она несет на себе и часть вины за большую войну (см. примеч. 6).
За пределами медицины, где не надо было лечить пациентов, нервозность наделялась еще более привлекательными чертами. В 1903 году Философ Георг Зиммель считал нервозность горожан неизбежной технологией выживания в индустриальной городской культуре. Для него она была «психологической основой, на которой выстраивается индивидуальность жителя большого города», «эволюционным этапом жизни нервов, проистекающим из стремительного и неустанного потока внешних и внутренних впечатлений». «Эволюционным этапом», не «возбудимостью» – он отказывается от патологической лексики. Нервозность становится для него осознанной свободой восприятия, основой новой урбанистической идентичности. Урожденный берлинец, он опирался на собственный личный опыт (см. примеч. 7).
Непривычную и примечательную роль в переоценке нервозности сыграл историк Карл Лампрехт. В своих дополнениях к истории Германии, издаваемых с 1901 до 1904 года, когда он уже навлек на себя страшный гнев своих коллег, поставив под сомнение господствующие позиции политической историографии, он представил психологическую трактовку новейшего времени. Период примерно с 1860-х годов он назвал «эпохой возбудимости», умышленно избегая отягощенного негативом термина «нервозность». «Возбудимость» была для него общей чертой эпохи, придававшей ей внутреннее единство, тайным связующим звеном между экономикой, политикой и культурой. Он мало говорил о том, откуда проистекает эта возбудимость, и заметно больше о том, чего она позволяла достичь. Лампрехт полагал, что некоторые из тех качеств, которые формируют образ «успешного предпринимателя», прежде всего, «так называемый острый и пронизывающий взгляд», сочетаются с «врожденными задатками невротика». В «эпохе возбудимости» он отмечал эволюционирование нервозности: от «прежней грубой и болезненной» нервозности к новой «рафинированной чувствительности» вплоть до «возбудимого идеализма» Вильгельма II. Превратив кайзера в апофеоз нервозности, Лампрехт стал его горячим сторонником. Вильгельм II оказывал ему протекцию. «Старую грубую» нервозность Лампрехт ассоциировал с забивающим все материализмом, а рафинированную «возбудимость» с «новым идеализмом» (см. примеч. 8). Здесь просматриваются следы манифеста Германа Бара «Преодоление натурализма», о котором речь впереди.
Несмотря на все идеалистические одежды, Лапмпрехт заметил вполне реальную перемену, произошедшую в течение его жизни. «Нервный век» приобретает черты эпохальности не в последнюю очередь благодаря процессам обучения, т. е. тому, что многие люди научились лучше понимать, переносить и даже использовать себе на пользу внутреннее беспокойство. При этом Лампрехт значительно приукрашивает свою собственную манеру работы – необыкновенно суетливую, раздробленную на множество интересов и дел, далеко не настолько продуктивную в научном смысле, как ему хотелось думать. Удивительно, с каким признанием встретили его труд неврологи: не только молодой Гельпах, который обладал теми же достоинствами и слабостями и защищал Лампрехта от Макса Вебера, но и Макс Лэр. Хотя Лэр, как руководитель народного неврологического санатория, не стремился ассоциировать нервозность с высшими слоями общества, как это делал Лампрехт со своим «возбудимым идеализмом», тем не менее он отозвался о работе историка в высшей степени положительно, сказав, что тот «великолепнейшим образом опередил в своей работе» неврологов-практиков. Статью о «нервозности сегодняшних рабочих» Лэр, выступая против теории дегенерации, закончил призывом: если врач под действием «множества голосов о безнадежном процессе вырождения нашего народа […] впадет в парализующий пессимизм», то «он найдет для себя источник мужества и силы у историка», который «с высоты птичьего полета» показывает, что «культура в процессе ее закономерного становления» все еще несет в себе зародыш «новой здоровой жизни» (см. примеч. 9).
Эмиль Дюркгейм полагал, что неврастеник – «первейший пионер прогресса», «вечно бурлящий источник новых идеей», поскольку он противится «ярму привычки». Если в науке все же была востребована добродетель терпения, то в мире литературы и искусства нервозность как одаренность развернулась в полной мере. Эдмон де Гонкур писал в письме Золя: «Задумайтесь, что наш труд – ив этом, возможно, его оригинальность, дорого оплаченная оригинальность – покоится на нервной болезни».
«Истое благословение наша нервозность, на которую сетуют дураки», – писал в 1894 году в возрасте 31 года Рихард Демель, скандальный в свое время поэт, а также друг хирурга Карла Шлейха. «Настоящее инстинктивное подспорье природы, чтобы наконец-то вернуть свежий пульс нашей выпаренной культурной крови». В «Человеке без свойств» Роберта Музиля поэт и мультимиллионер Арнгейм, образ которого навеян Вальтером Ратенау, «возможно, под действием слабых симптомов разложения, вызванных у него любовью», впадает в «мечтательно[е] состояни[е]», в котором представляет себе повышенный оборот не только товаров, но и мыслей и впечатлений – «и он невольно насладился волнующим зрелищем огромного производства впечатлений, […] этакого нервного желе, дрожащего при любой тряске всеми своими частями»
[169](см. примеч. 10).
Действительно, для позитивной переоценки нервозности были свои причины. Но в литературной богеме того времени культ нервов обыкновенно попадал в сферу декаданса с его снобистским эгоцентризмом, так что он разделил его судьбу. Даже в литературных кругах высокая репутация нервозности не сохранилась надолго. Как раз здесь, где нервная возбудимость более всего претендовала на статус одаренности, она часто вызывала самые раздраженные протесты. В 1891 году Герман Бар, по собственному признанию 1887 года, «человек без всякой опоры, измученный и разрываемый тысячью перепутанных идей», в своем манифесте «Преодоление натурализма» возвестил приход «нового человека», состоящего только из нервов, и «нового идеализма», содержанием которого будут только «нервы, нервы и нервы». Под «нервами» он понимает предсознание, смутно-чувственное, «бормочущее из-под разума». Но все эти рассуждения несли в себе нечто натужно забавное и вызывали насмешки. В 1892 году вышел бестселлер Макса Нор-дау «Вырождение», в котором он трактовал искусство fine-de-siecle как патологическое. «К модерну относятся старая мебель и новая нервозность», – издевался Гуго фон Гофмансталь, назвавший Артура Шницлера «нервным Кашперлем»
[170]; а также, замечает он, «в моде Поль Бурже и Будда». Бурже, автор психологических романов, вдохновлял Бара, но сам вскоре отошел от культа нервов, предавшись жесткому правому радикализму. В журнале «Gesellschaft»
[171], занимавшем сторону натуралистов, в 1894 году вышла пропитанная антисемитизмом статья против «нервных поэтов», «этих ганглиев-корибантов». Их упрекали в «эффеминации, склонности к женскому началу и изнеженности» и вполне в духе зарождающегося учения о воспитании воли объявляли, что «сладкая игра нервов» парализует «силу воли». Встревоженные неврологи уровня Оппенгейма и Бинсвангера возвысили свои голоса, чтобы предостеречь против искусства, нацеленного исключительно на возбуждение нервов. Но и 18-летний Герман Гессе в 1895 году жаловался, что теперь «даже талант и гений» приходят в этот мир с «больным, вздрагивающим нервом», который «уничтожает самого себя, прежде всего в поэзии». Гессе, сам страдавший от нервозности, не видел в культе возбуждения нервов никаких перспектив. Престарелому Теодору Фонтане, который тоже немало настрадался от нервов, претило понимание нервозности как источника поэтического вдохновения. Если когда-то, в 1857 году, в своей «судорожной» манере он видел не нервную болезнь, а выражение душевного здоровья, то в 1894 году он упрекал одного учителя и писателя, стиль которого счел слишком язвительным и резким, в том, что природа его искусства, да и его самого – «страдание и нервозность». Фризский художник Момме Ниссен в 1905 году писал в «Kunstwart»
[172], что «самый большой промах псевдомодернистов» состоит в том, что они «хотят поставить нервозность на место души» (см. примеч. 11).
