Единственный пример из 1903 года дает нам ассистент ревизора, впадавший по ночам в тревожные волнения по поводу анархизма: «Мне вспомнилось слово “анархизм”, и я сразу же почувствовал, как меня охватывает тревога, что мне это могло бы понравиться!!! Но я сразу же представил себе гнусную сущность […]; я подумал о тех в высшей степени ошибочных средствах, которыми никогда не исправить существующую систему. Все учение анархистов – сплошное сумасбродство!» Нарушали его покой и другие назойливые мысли: «При взгляде на ночной горшок я думаю, что его можно поднести ко рту – фу! Если я встречаю мужчин, мне хочется схватить их за гениталии! Просто чепуха!» (см. примеч. 16). Как видно, его беспокоит не ужас анархизма, но то, как сильно на него самого действуют различные соблазны, так что он в душе считает необходимым все время бить себя по рукам. Если политика и появляется в историях болезней, то обычно в совершенно беспорядочном виде. Если больной много говорит о Бисмарке или о кайзере, это чаще всего нехороший признак – видимо, здесь речь идет о чем-то похуже неврастении.
Но если нельзя считать неврастению прямым следствием политических условий, то, возможно, работает обратное отношение: политические условия воспринимаются как кризисные вследствие того, что неврастения – как опыт или как представление – повсеместно витала в воздухе и влияла на интерпретацию политики. Крафт-Эбинг возлагал на неврастению главную вину за то, что «социальный организм кажется нам больным» (см. примеч. 17). От Норберта Элиаса и Пьера Бурдье нам сегодня хорошо известно, что общественные отношения оставляют в людях физический след, вызывая психосоматические реакции. Логично предположить и обратное: что состояние общества воспринимается и интерпретируется в зависимости от собственного физического и психического самочувствия. «Нервозная эпоха» служит тому классическим подтверждением. Томас Манн, который в «Рассуждениях аполитичного» описывает кайзеровскую Германию как нацию, истощенную мучительным напряжением, а Запад, напротив, как впавший в разврат полусвет, после падения империи признавал, что «Рассуждения», несомненно, были выражением его сексуальной «интровертированности» (см. примеч. 18). Проникновение неврастенических ассоциаций в политический дискурс дает понять, сколь распространенным было тогда восприятие политики через собственное тело.
Но нужна ли неврастения, чтобы объяснить всеобщее недовольство? С точки зрения ведущих немецких историков – от Ханса-Ульриха Велера до Вольфганга Й. Моммзена, – нарастающее в кайзеровской Германии кризисное настроение имело вполне рациональные основания: после ухода Бисмарка империя скатилась в затяжной латентный кризис. Полу-абсолютистская структура Бисмарковской империи стала анахронизмом, и после отставки Бисмарка политическая система потеряла способность реагировать на новые проблемы; феодально-аристократический центр власти резко противоречил бурным индустриальным процессам; неудержимый рост рабочего движения постепенно загонял в тупик власть, уже неспособную разумно ответить на новые вызовы времени.
Но это лишь один из способов прочтения истории. Вместе с тем можно понять Бетмана Хольвега, которому общее «давление», отягощавшее политическую жизнь Германии и ощущавшееся им самим, в ретроспективе казалось «почти необъяснимым»: «Дела шли блестяще, коммуны соревновались в коммунальных и благотворительных мероприятиях, работы было для всех достаточно, и на фоне быстро растущего всеобщего благосостояния заметно рос и уровень жизни нижних слоев». Все это было в большей или меньшей степени правдой. С 1890-х годов начался экономический подъем, нарушавшийся лишь временными провалами.
Благосостояние Германии выросло как никогда прежде. Внутреннее единство также находилось на подъеме. Если во времена культуркампфа День Седан
[178] звучал для множества католиков как День «Сатан», то с 1890-х годов национализм захватил и католический мир. Если в 1890 году еще думали, что Германская империя может снова распасться на отдельные государства, то вскоре такие тревоги исчезли. В кругах социал-демократов после того, как утратил силу «Исключительный закон против социалистов», стали происходить заметные реформы; их участники быстро заметили, что революционный пафос уже не воспринимается серьезно. Административная система Германии функционировала лучше, чем в большинстве других государств. Даже престарелый Фонтане, часто впадавший в отчаяние по поводу того, что творится в Германии, за несколько дней до своей смерти писал: «Но все-таки, вопреки всем недостаткам и шероховатостям, в целом у нас лучше, чем где бы то ни было, не исключая даже мою любимую и благословенную Англию». Английские историки, ведущие специалисты по вильгельмовской Германии, такие как Джофф Эли и Джон Рёль, при всей своей антипатии к вильгельминизму не соглашались с тезисом о хроническом кризисе. Кризисное сознание немцев, совершенно реальное и широко распространенное, объяснялось не объективным кризисом, а «нервозным» восприятием реальности. Тем историкам, которые впервые дали социально-экономическую интерпретацию кайзеровской Германии – будь то Экарт Кер, Георг В.Ф. Халльгартер или Ханс Розенберг, – этот факт был вполне известен; но они не стали развивать это направление (см. примеч. 19).
Представление о начавшемся в 1890 году затяжном кризисе Германии изначально сформировали бисмаркианцы, для которых отставка основателя империи была первородным грехом Вильгельма II. Для таких фанатичных пангерманцев, как Генрих Клас вся политика Германии с 1890 года была сплошным «бедствием» (см. примеч. 20). Некая ирония просматривается в том, что осознание кризиса, изначально наиболее острое в кругах «национальной оппозиции», позже перехватили левые критики «единоличного правления». А получилось так лишь потому, что позже кризисные настроения утратили явный бисмаркианский или пангерманский привкус, сделались смутными и невнятными. Тем более они нуждаются в объяснениях.
В спорах о виновниках Первой мировой войны Фриц Фишер и его ученики руководствовались в основном предположением, что если историк обнаруживает в документах экономический мотив или заинтересованный хозяйствующий субъект, то он делает шаг к пониманию сути вещей. Но оглядываясь назад, начинаешь сомневаться в том, что склонность школы Фишера к экономической интерпретации сослужила добрую службу его теории о том, что Германия умышленно развязала войну. Ведь смертельная авантюра большой войны менее всего объяснима экономическими мотивами. Общественные амбиции также не служат рациональным объяснением трагического «прыжка в неизвестность» августа 1914 года, потому что чудовищная война, вынуждающая к мобилизации последних резервов, почти неизбежно ведет к глубочайшим потрясениям (см. примеч. 21). Экономическая или социально-историческая интерпретация предыстории 1914 года всегда предполагает, что участвующие стороны невротически интерпретировали свои интересы. Так что и здесь приходится искать ключ среди патологических механизмов.
Кинетика кайзера и структурная нервозность мировой политики Вильгельма II
Среди всех немцев, считавших себя кайзерами, Вильгельм II был единственным, кто мог себе это позволить, не будучи обвинен в мании величия. Его Великие идеи до некоторой степени совпадали с реальностью, и определить ту грань, за которой начиналась мания величия, у него было сложнее, чем у обычного смертного. Однако уже довольно скоро после вступления Вильгельма II на престол пошли слухи о том, что он психически ненормален. С момента разрыва между молодым кайзером и Бисмарком старый канцлер стал главным источником сомнительных слухов о психическом состоянии Вильгельма. Сторонники Бисмарка невольно вспоминали Фридриха Вильгельма IV, «романтика на троне», закончившего свои дни психически больным, и критиковали Вильгельма II за непредсказуемость, спонтанность и склонность к политическим фантазиям. И даже генерал-фельдмаршал Вальдерзее, который подстрекнул Вильгельма II к отставке Бисмарка и нередко служил ему наставником в политике, был ненамного лучшего мнения о своем кайзере.
