Тревожные намеки на характер кайзера множились, пока не переросли в излюбленную тему разговоров, где сходились воедино самые различные знатоки кайзера. В 1894 году вышло эссе Людвига Квидде
[179]«Калигула», выдержавшее впоследствии 34 издания и ставшее «самым успешным в кайзеровской Германии политическим памфлетом» (Велер). В образе полусумасшедшего римского императора любой читатель сразу же распознавал сатиру на кайзера Вильгельма II. Квидде совершенно серьезно верил в сходство между «имперским безумием»
[180] римлянина и Гогенцоллерна. Вдохновляло его и новое учение о неврастении, в котором тогда еще допускалось, что нервозность – лишь первый шаг на пути к безумию. По Квидде, «характерной чертой» любых предприятий Калигулы была «нервозная торопливость, непрестанные переходы от одной задачи к другой». Ссылаясь на Кассия Диона, Квидде писал о «суетности и беспокойстве» Калигулы, «противоречивости и непредсказуемости его внезапных идей», «нервозных чертах». Вкупе с явной склонностью обоих императоров к бахвальству все это послужило для Квидде основанием считать сходство между Калигулой и Вильгельмом II «воистину загадочным», и невероятный успех его сочинения показывает, насколько востребованным было такое восприятие кайзера (см. примеч. 22). Если психология стала тогда считаться одним из главных ключей к реальности, то немалую лепту внес в это Вильгельм II. Посвященные ему тексты изобилуют психологическими намеками и ассоциациями. Иногда «нервозным» его называли те, кто прикрывал этим эвфемизмом «манию величия» или pseudologia phantastica
[181]. Диагноз «нервозность», в котором можно было слышать и нотки симпатии, и куда менее приятные нотки, устраивал как друзей, так и критиков кайзера. Его сопровождали такие иронические эпитеты, как «Вильгельм Непостоянный», «Вильгельм Внезапный», «Вильгельм Торопливый». Бюлов в своих мемуарах не раз упоминает «неврастению» Вильгельма II как общеизвестный факт. Филипп Эйленбург, долгое время имевший самые доверительные отношения с кайзером, с самого начала считал его «нервы» лейтмотивом всего и вся. Умоляя Вильгельма II поберечь нервы, он жаловался на собственный горький опыт и ощущал внутреннее родство с горячо любимым кайзером:
«Ваше Величество вряд ли могут составить себе представление о том ужасающем состоянии нервного кризиса, в котором я нахожусь вследствие переутомления и тревог. Последним толчком к нему послужила роза, которая столь не ко времени расцвела в величественных фиордах. Я молю Ваше Величество подумать об этом и не подвергать себя переутомлению и беспокойству. Мои нервы были в таком же состоянии, как у Вашего Величества, но если я как простое частное лицо могу восстановить силы благодаря пожалованному мне отпуску, то Ваше Величество никогда не сможет устроить себе столь интенсивного отдыха. Поэтому единственно правильными были бы профилактические меры – то есть темп жизни Вашего Величества должен быть как можно более сдержанным».
За «нервозностью» Эйленбурга отчасти скрывалась та неуверенность, которую влек за собой его скрытый гомосексуализм. Может, именно поэтому его так потрясла роза, расцветшая вопреки всем законам природы. Его беспокоило, что возбудимость кайзера постоянно росла. В северной поездке 1903 года он переживал из-за того, что «возбудимость и раздражительность по пустякам», давно уже заметные у Вильгельма, «перешли в хроническое состояние». Он усматривает связь между раздраженностью кайзера и общей политической ситуацией, которая привела к «отвратительному настроению во всех германских кругах». Вместе с тем он в собственных интересах поддерживал сентиментальную струну кайзеровской нервозности. В своем «политическом завещании» 1913 года он упоминал, что момент, когда у Вильгельма II отказывают нервы, всегда благоприятен: «Он становится легко доступен для любых предложений и соглашений, у него размягченное настроение – как у нормального фюрста» (см. примеч. 23).
Но к квиетистскому учению о нервах Вильгельм II был не так восприимчив, как к более поздним активистским трендам терапевтической философии, тем более что природа наделила его крепкими чертами; в северном путешествии он к ужасу Эйленбурга ввел утреннюю зарядку. Как позже писал о кайзере Бюлов: «Он хотел, чтобы все время что-то происходило, хотел все новых и новых впечатлений, новых картин», «этот впечатлительный, непостоянный и подвижный как ртуть человек». Чувствительный к шуму Теодор Лессинг говорил о своем «удивленном восхищении» «нервным аппаратом» кайзера, который был в состоянии вечером вытерпеть «Кто тебя, тенистый лес…»
[182] из 1200 мощных мужских глоток, а следующим утром проснуться под бравурный марш «всех капелл гарнизона» (см. примеч. 24).
Окружение Вильгельма II довольно рано забеспокоилось, что в кризисных ситуациях его проблемы с нервами могут стать опасны. Эйленбург в сентябре 1900 года опасался, что императрица заразит своего супруга дурной «нервной организацией», и писал Бюлову: политическое положение «так ужасающе тяжело, что требует от кайзера высшей степени хладнокровия и спокойствия». «Если он лишится покоя в собственном доме из-за бессонных ночей и всяческих сцен, то нервозность его скажется не только на нем самом, но и на всем государстве». Эйленбург, консервативный романтик, увязывал «нервозность» кайзера с конкретной политической тревогой: он опасался, что Вильгельм II открыто выступит против аграриев, чье недовольство решениями по «отвратительному флоту» приводило его в ярость (см. примеч. 25).
«Нервозность» Вильгельма II вызывала и совсем иные опасения. Уже около 1895 года министр внутренних дел Пруссии фон Кёллер тревожился: «Упаси нас Господи от войны, пока на троне Вильгельм II. Ведь у него откажут нервы, он труслив». Такое оскорбительное толкование нервозности было опасным. Как только его начал разделять сам кайзер, стало ясно, что только через войну он на деле сумеет доказать здоровье своих нервов и защитить свою честь. Это была совсем другая философия нервов, нежели у Эйленбурга, и теперь она была на подъеме. Слово «нервы» приобрело пагубный смысл: оно стало означать способность демонстрировать силу через войну или через убедительную политическую игру военной угрозы. В марте 1909 года дворцовый управляющий Цедлиц-Трютцшлер узнал от генерала фон Линкера, что тот считает данный момент удобным для войны против Франции и России. Когда он возразил, «что нервы кайзера слабы», генерал согласился и заметил, что генерал-начальник штаба Мольтке «опасается не французов и русских, но, пожалуй, самого кайзера» (см. примеч. 26). В глазах всех тех, кто настаивал на курсе жесткой экспансии, нервы Вильгельма II стали ахиллесовой пятой Германии, поскольку они мешали срочно объявить войну в удобной ситуации или хотя бы эффективно разыграть угрозу объявления войны.
