Если вражда с Францией казалась неизменной, то все свидетельствовало в пользу сближения с Англией. Да и с точки зрения нового народного национализма, мир бы не рухнул, если бы обе великие германские державы пошли рука об руку. Но немецкий национализм на рубеже веков видел свой идеал не в индустриализованной Англии, а в бурах, которым угрожали англичане и которые жили в Африке по законам своих отцов. В прежние времена немецкий популярный географический справочник описывал буров как опустившийся на уровень готтентотов народ лентяев, вся жизнь которых проходила под щелканье кнутов или в облаках табачного дыма. Но теперь буры стали антиподом британской алчности, жестокости и даже всей «нервозной эпохи». Во времена Англо-бурской войны (1899–1902) в Германии впервые случился взрыв англофобии, хотя между интересами Германии и Англии не было никаких конкретных противоречий. В итоге в Первой мировой войне самым заклятым врагом немцев стала не Франция, но Англия, а новым немецким приветствием – «Господи, накажи Англию». Такое трагичное развитие событий вскоре стало казаться большой загадкой, в которой, как нигде, требовались психологические объяснения. Она была тем более сложной, что старая любовь немцев к Англии во времена Вильгельма вовсе не исчезла и по-прежнему часто давала о себе знать. Даже перед самым началом войны немецкое правительство больше всего хотело не воспринимать Англию как врага.
Вильгельм II и сам был гротескным воплощением главного внешнеполитического противоречия своей эпохи. По рождению наполовину англичанин, в 19 лет с радостью заверявший свою английскую бабушку, что он «тоже британец», всегда находился под обаянием Британии и ездил в Англию так часто и настолько без повода, что это бросалось в глаза. Никогда он так сильно не впадал в ярость, как в тех случаях, когда Англия не оправдывала его ожиданий. Как уже в 1927 году обнаружил Герман Канторович, заметки кайзера на полях документов, собранных в «Большой политике»
[186], «полны самых диких выпадов против Англии, считать их можно буквально сотнями». Это был классический случай любви-ненависти, которая со временем все больше переходила в одну ненависть. Когда в 1903 году у кайзера будто пелена с глаз упала, и он увидел, что своей политикой в области флота превратил Англию во врага, с чем он прежде не хотел соглашаться, его лицо, как писал Эйленбург, «совершенно исказилось»: «Война, месть, бессилие, гнев оскорбленного честолюбия после стольких признаний в любви Англии, его родной Англии, были написаны на его бледном, красивом нервном лице».
Вплоть до последних предвоенных лет антианглийская политика Вильгельма II была крайне непоследовательной. По иронии судьбы самым позорным провалом всего его правления была неуклюжая попытка втереться в доверие англичанам, информация о которой попала в прессу в интервью «Daily Telegraph» 1908 года; после этого с ним случился самый тяжелый в его жизни нервный приступ. И в декабре 1912, и в июле 1914 года у него повторялись сильнейшие всплески ярости и беспомощности, когда оказывалось, что в случае войны Англия встанет на сторону врагов Германии. В конце концов он окончательно вышел из себя от гнева на этот «залгавшийся, бессовестный торгашеский народ!» (См. примеч. 46.)
Экарт Кер, хоть и не любитель психологической интерпретации политики, видел корни немецкой англофобии в том, что немецкие консерваторы перенесли «свою ненависть к городу и индустрии» во внешнюю политику. Политический союз между аграриями и промышленниками не позволил им напрямую проявлять эту ненависть. Единство в англофобии, которое принесло промышленности заказы, связанные со строительством флота, дало альянсу плуга и домны идеологическую основу. Чисто экономические интересы дали бы консерваторам повод скорее к антироссийской позиции – с востока грозила конкуренция на рынке зерна. Но Англия воплощала ненавистное для них time is money (см. примеч. 47).
Этот символ действительно объяснял накал немецкой англофобии. От time is money серьезно страдали многие немцы, причем далеко не только закоснелые консерваторы. Многие другие неприятности тоже возводили к пресловутому time is money. В этом просматривается связь между англофобией и «неврастенией» эпохи. В конечном счете и обострение «борьбы за существование», и резкое ускорение «спешки и травли» были следствием индустриального подъема Англии. К раздражению, которое вызывала Англия, примешивалась зависть, набирая силу по мере того как сами англичане под защитой своей империи все больше казались олицетворением невозмутимого спокойствия. Статья о «Нервозности и неврастении» 1902 года наставляла своих читателей, что выражение time is money в Англии понимается иначе, чем в Германии: дело в том, что англичанин хочет «за короткое время» заработать «по-настоящему много денег», «и так, день за днем, выиграть побольше времени для отдыха, укрепления и оздоровления своего тела». Гельпах в 1909 году говорил, что «английский стиль жизни» есть «удавшаяся попытка сохранить жизнерадостность и здоровье вопреки индустриализации и меркантилизации» (см. примеч. 48).
Эдуард VII, как и Вильгельм II, считался олицетворением своего общества: непринужденно-гедонистических властных кругов Британской империи, преодолевших викторианскую строгость. В облике двух монархов воплощался обидный контраст между успешным английским спокойствием и неудачной немецкой тревожностью. При этом поначалу быстрый и резкий немецкий кайзер производил лучшее впечатление, чем его тучный, одышливый дядя принц Уэльский, и не раз давал это понять и почувствовать. Однако когда Эдуард стал королем и сомнительным образом сформировал ту союзную систему, которую Германия воспринимала как окружение, роли поменялись. В 1908 году «Simplicissimus» изобразил соперничество между германским и британским монархами как сказку о зайце и еже: заяц с усами Вильгельма II без устали мчится то в Париж, то в Рим, то в Санкт-Петербург – «но везде уже побывал еж». Эдуард II непринужденно и гедонистически персонифицировал английскую флегматичность. Когда он впервые нанес официальный визит в Париж, где прежде нередко развлекался частным образом, его освистали из толпы – ситуация, при которой Вильгельм II потерял бы самообладание. Но Эдуард на замечание одного из сопровождающих: «Они нас, кажется, не любят» – ответил классической репликой: «А с чего им нас любить?» (См. примеч. 49.)
Возмущение Вильгельма безнравственностью своего изысканного английского дяди имела в себе отпечаток затаенной обиды. На фоне Эдуарда VII, знаменитого своими любовными интригами, практицизмом, спокойствием и потенцией, Вильгельм II тем более казался неврастеником, хотя полагал, что давно справился с этим образом. Со временем он все яснее осознавал свое поражение. В конце июля 1914 года, в преддверии подступающей на несколько фронтов войны, он в бессильной ярости кричал: «Эдуард VII и после своей смерти сильнее меня, живого!» Гарден полагал, что Эдуард «сыграл» на «нервозности» кайзера и слишком хорошо понимал, что тот не в состоянии вести войну (см. примеч. 50). Однако в этом пункте Вильгельм II дезавуировал тех, кто приписывал ему слабые нервы. Когда до него дошли слухи, что Эдуард считал его трусом, он воспринял это как смертельное оскорбление и вызов.
